Кукла с редким именем (То, чего не было)

[Миранда Элга]

Маугли, куклы, осы и собаки и частный случай телепортации

кусок 7

В СЕРЕДИНЕ ТЕМНОТЫ

Здесь находятся две фигуры — темная и еще более темная.
Та, которая светлее, чуть покачивается, как будто стоит на палубе корабля, и ловит отблески, приходящие невесть откуда — она не движется, но случайные блики то мелькнут в стеклах очков, то огладят рыжую бородку, то высветят руку с кольцом. Та, которая темнее, не движется, но видно, что это человек плотный и коренастый. Он твердо стоит на земле в центре темного круга.
Ты обязан — говорит он и грозит пальцем. - Вы все обязаны.
Не все — храбро возражает второй человек. - Быть созданным не значит быть обязанным. Слишком многое вы в меня вложили, чтобы я продолжал быть обязан делать ненужные мне вещи. Я живу сам.
Ты неблагодарен — говорит первый, и света становится меньше. - Я не дам тебе никакой свободы.
Я уже свободен — смеется второй. - Работа с вами научила меня ответственности. Своих я не брошу.
Ну смотри — неожиданно тихо смеется второй и исчезает.
Первый растерянно оглядывается.

Блики света пропадают совсем.

МАУГЛИ

Слава электричкам, прорезающим город насквозь!..
В окне дробятся блики рельс, отражения заката в оконных стеклах пролетающих мимо домов, встречные поезда, повторенные тысячу раз провода и столбы, бетонные будки и черные шпалы. В черте города много электрических линий, которые вовсе не зависят от электричества, идущего с подстанций по кабелю: они расчерчивают город, как лучи со стрелочками на карте военных действий, и все, кто бросается на штурм вагона на станции Беговая или в трудных условиях Киевского вокзала, знают, что, стоит увидеть близкие двери зеленого вагона, силы приходят сами собой. Говорят, что будут новые вагоны, а в прошлое отойдут насовсем эти, с деревянными скамейками: но разве можно уничтожить все, нажитое за годы и годы существования вагонного парка десятимиллионного города, каждое утро разбрасывающего семена чертополоха рода человеческого на огромные расстояния? Из Тулы в Москву, из Твери в Москву, из черт-те-откуда в Москву едет чертополох, и привычно чертополоху из Твери в Москву обратно ехать четыре часа, чертыхаясь. А то и такой же электричкой, еще более зеленой - из Бологого в Тверь.
Если серые поезда захватят нас, если турникеты поставят на всех вокзалах — то мы обречены. У некоторых и денег-то на билеты нет, не то чтобы сил как-нибудь еще добраться из города в город...

Маугли ехал с Филей.
...Маугли - семечко чертополоха — перекатывался по поездам с шести лет один. Только он не всегда был человеком.
Кем бы он ни был — все хуже. На него нападали, его били, на него кричали, его прогоняли и забирали, он плакал в милиции и выучил слова «детский дом», которые означали непонятное и страшное. Он был крупный парень, как сказала тетка в погонах, взвешивая его на весах. Его мыла безумная сердобольная бабка, ставя в корыто в деревенском доме. Зимой он прибивался к стае, весной становился на две ноги.
Маугли был один.
И у него было два облика — а то он и не выжил бы.

До Филей и мальчика с кожаным мячом он только знал, что где-то есть бойкие дети, которых кто-то берет к себе — в шесть лет живые-здоровые, живушие в человеческих стаях, где, если не прибьют, то говорят с тобой, кормят, а кое-где учат читать и писать. Но когда он родился, его просто выкинули на мороз в пакете, и его невидимым хранителям ничего другого не оставалось, как поверить Матери. Это Мать нашла его, Мать выкормила его и весь свой выводок, и он стал, каким стал — и только через два года начал принимать тот облик, у которого не было ни быстрых лап, ни острых зубов, ни шерсти, которая греет в морозы. Говорить этот маленький человек еще не умел. А собакой было проще.

Собакой он был быстрее, сильнее, белый мех хоть и пачкался, но отлично грел, в два года он был уже вполне взрослой собакой, быстро залечивал раны, кусался и держал свое место в стае — так что человеком ему быть становилось тяжело. Но лапы раз за разом отбивались об асфальт, но шерсть воняла так, что не вылижешь, и что-то раз за разом толкало его к людям — иди, смотри, трогай их за руку, говори с ними.
Мать теряла его дважды, он терял облик, и его подбирали люди, ужасаясь и укачивая, а потом сдавали другим людям, от которых страшно пахло. После нескольких месяцев жизни в доме ребенка что-то напугало его, и он принял второй облик. В палате не было никого. Щенка выгнала уборщица, как он ни плакал. Он догадывался, как Мать нашла его снова — больница была недалеко от станции на Яузе.
Семилетним его поймала одна человеческая стая, научила разным умным и глупым словам, но потом напоила отвратительной жгущейся дрянью, и он убежал и еще долго не подходил к людям, которые собираются стаями. Одинокие люди привлекали его больше.

И сейчас он знал больше, чем кто-либо на свете — десятилетний худой пацан в обносках,
который почти совсем не умел говорить, а только просил подаяния затверженными словами. Лето кончалось, и гнезда в Филях больше не было. Он шел по вагону, поводя головой из стороны в сторону, как поводил бы ушами, будь он во втором облике. Выпрашивая «копеечку» или «хлебушек», он смотрел на тех, кто подает. Тот, кого он искал, знал, в чем дело. Тот бы подал, да не то.
Не этот....
И не этот...

Когда он прошлый раз встретил того, больного человека, пострадавшего от страшных и чужих, ему казалось, что легко будет найти его товарища, которому предназначалось послание: просто ходи там, где потерялся предыдущий, и встретишь следующего. Так поступают собаки. Но люди поступают иначе — у них территория большая. Маленькие люди захватывают себе территорию, а те, с кого кормятся маленькие люди — ничего не захватывают . Они ходят везде и берут все. Они могут жить на одном краю Города, а работать на другом. И делать что-то в одном Городе (что такое работать? Место, куда они все едут...) - а жить в другом. Наверное — решил он — это был человек побольше. И поэтому он с начала лета все ехал куда-то, и приезжал, и уезжал обратно.
Он нес в себе письмо.
В десятках десятков электричек, с деревянными скамейками и без, с белыми стенами и серо-синими сиденьями, с отвинчивающимися лампами, свисающими с потолка, он искал Человека. Человек не попадался.
Человеку нужно было передать то, что знал только Маугли.

Он научился задавать вопросы и иногда — отвечать. Руки его стали более ловкими — они больше не были негнущимися, как лапы, когда он высыпал на прилавок киоска горсть мелочи. Человеческая еда покупалась за деньги, и от нее получалось лучше соображать. Из киосков играла музыка, приятная для человеческих ушей, которую не могла разобрать ни одна собака. Голос начал слушаться его, и однажды с удивлением он понял, что поет. Поет! Это было как скулить, как выть или как понимать.
Таджикская девочка из семьи, приехавшей на заработки, которая пустила его в вагончик погреться, научила незнакомого воришку-попрошайку песне, состоящей из десяти слогов: он повторял ее про себя или просто мычал, когда ему было удобно. Если Человек найдет меня — думал он — я спою ему эту песню. Если Человек найдет меня — я ему расскажу все, что я знаю, а потом поведу с собой. Мы убьем страшное. А потом я покажу ему настоящие места, где можно спать, и есть, и кормиться, и находить других собак. У меня никогда не было Человека.

Но если собаки, пусть даже свободные, скучают по своему Человеку, даже ни разу не встреченному — обычные по хозяину, а свободные - по случайному другу, он скучал по Человеку, потому что испытывал то, чего не испытывал никогда. Раньше можно было веселиться, драться вместе со стаей, или мериться силами с другим псом (или человеком, прогоняя его с лежки, если ты на четырех лапах, а если ты человек — по-другому), добывать еду, дразнить бомжей или бродяг, собирать много мелочи в протянутые лодочкой ладони. Но теперь нужно было сделать то, о чем его попросили. Такого не случалось раньше, а если и случалось, то было по-другому. Он искал. Просто времени прошло слишком много.

И тогда — он был уверен - время пошло для всех обратно, а для него — совсем по-другому.

Обноски сменились на одежду — хотя и слишком большую и уже рваную, но настоящую. Он просто украл что-то из этого с лотка или взял со свалки — может быть, так Человек не испугается его?
Он постоянно присматривался и прислушивался, зная, что поймет и узнает Человека, как только встретит его.
Собакой было бы лучше.
Но собаки так не умеют.

МИРОН

Уже месяц в его голове мелькали бесконечные собеседования, работа, джемы барабанщиков, «Пещера», где царил Грузовой, мелкие задачки на скорость убегания, надписи на стенах, чьи-то съемные квартиры, в которых не было даже мебели, и все более запутанные адреса заказчиков. В один из домов, находившихся по такому запутанному адресу, он сейчас и шел. И нес какие-то запонки. Тусовка ждала его, ей нужны были деньги, и он уже боялся лишний раз заезжать на Площадь — прошлый раз на Площади его отчаянно попросила дать денег какая-то беременная девушка в плаще, а он тогда радостно делился весь день — кому на пиво, кому на еду — и уже раздал треть зарплаты.
Мир был добрым и с готовностью откликался на все его просьбы, просто иногда он был очень запутанным, только и всего. Мирон подтянул рюкзак и с интересом оглядел местность.

Дом по адресу выглядел каким-то нежилым. Точнее, не дом, а именно этот подъезд, на который указывала карта. В нижних окнах еще что-то теплилось, а вверху окна были темными, и одно — уже разбито. Боги мира! Хоть бы кто-то наконец изобрел карты, которые сами показывают, куда ты идешь, которые не тормозят в телефоне, не виснут в компьютере! Или вот легендарные гугловские очки, например...
Поднявшись по темной лестнице, он включил фонарик в телефоне. Фонарик высветил загаженную лестничную клетку, где из четырех дверей, обитых непонятного цвета дерматином, три были заколочены, а одна — когда-то подожжена. Он еще немного поводил фонариком по стенам и обнаружил письмена на стене, вырезанные то ли ножом, то ли долотом. Или гвоздем. Вот как удобно выцарапывать что-то гвоздем на трех слоях зеленой старой краски.
Ему отчаянно хотелось в туалет. Он постучал во все двери по очереди.
Не отвечали.
«Выезжать из съемной квартиры»... - высветил фонарик. Что?..
Он прицелился тщательнее.

Выезжать из съёмной квартиры
с каждым разом как-то тоскливей.
А хотел ведь всю жизнь просвистать по ним,
лайк э роллинг, чтоб его, стоун.
Но ведь именно тут я тросом стальным
ковырялся в осклизлом сливе.
А вон там мы огромной уютной ёлкой
поцарапали гипсокартон.

В книге жалоб и предложений по
улучшению мироустройства
нет страницы такой, чтоб без строчки моей,
нацарапанной маркером тонким.
Еле-еле нашел эти, в грубую клетку,
сумки из девяностых.
Грузовое такси почему-то дешевле
простой, с седоками, "волги".

И пока грузовое летело к нам
по равнине трагiчно-снежной,
Я достал тёмно-синий маркер для дисков,
писал у сумок на коже,-
"счастье моё, я здесь и жду тебя";
а с другого бока, конечно,-
"Тивит никогда землёй не был
и никогда быть не может".
(С) В.Навроцкий.

Тивит... Что такое «Тивит»?
Стихотворение со странным словом «Тивит» окончательно добило его. Умирая от стыда и страдая от давления в мочевом пузыре, Мирон, согнувшись, выбежал наружу и толкнулся головой в дверь ближайшего подъезда.
Вот как назло, ни одного туалета нет! Люди, ну, ради бога, простите меня-а-а-а!.. Я щас как...
За дверью было так темно, что Мирон испугался, не попал ли он опять в нежилой подъезд. Нет, вроде бы, стекла везде целые и окна с занавесками. Но тогда надо бежать обратно. Он сделал шаг, два, три и наткнулся на что-то теплое и мягкое. Оно ойкнуло.
Ктооо здесь? - страшным голосом сказал Мирон.
Темнота ойкнула еще раз, как-то печально. Бывают, значит, девушки, которые ойкают печально. Стоп, а откуда я знаю, что это девушка? Может быть, тут какой-то детский сад засаду устроил?
Я промахнулась... - еще печальнее сказала темнота.
Вы тоже не туда в туалет побежали?
Что за пошлости! - незнакомка прибавила полтона. Это было чрезвычайно старомодно и звучало старомодно, прямо как звон колокольчика. Мирон не выдержал колокольчиков и простонал:
Слушайте, я больше не могу, вы не знаете случайно, где здесь...
Темнота скорбно вздохнула.
Справа, под лестницей...
Мирон понял, что еще немного, и случится непоправимое, и зашарил в темноте справа в поисках дверной ручки. Ручка действительно была, и она повернулась, дверь открылась, и за ней оказался сортир типа «дыра».
О-ммм, о господи...
В темноте все так же скорбно вздохнули. Мысленно благодаря все сущее за избавление от жуткой и нелепой пытки, Мирон закончил процесс, вымыл руки, закрыл за собой дверь и все-таки вспомнил, что в рюкзаке валяется нормальный фонарик.
Луч фонарика высветил кого-то, кто сидел, съежившись и судорожно обняв колени. Этот кто-то казался очень маленьким. А когда Мирон в знак приветствия посветил еще и на себя, этот кто-то встал, отряхнул белое — или нет, все-таки голубое - платье и оказался девушкой, невысокой, худощавой — на полторы головы ниже его самого.
А что вы... э... тут делаете? - неловко спросил Мирон. - Большое спасибо за помощь.
Сижу.
Э... - Мирон опять почувствовал себя полным идиотом. - Вам помочь? Ну, это...
Никак — отрезала девушка. - Если вы думаете, что это поправимо, вы ошибаетесь. Зачем вы вообще спрашиваете?
Ну, я обычно понимаю, что я вижу - объяснил Мирон, начиная потихоньку разгибаться. Внизу все ныло, как будто его кто-нибудь хорошенько пнул. - Если я вижу, что человек сидит один и в темноте, и ему плохо...
Лучше бы я вообще молчала! - сказала девушка и закусила губу. - Что скажешь, то и будет! Вы ничего не понимаете. В этом мире лучший выбор — это полная тишина.
Мирона понесло на философию.
Вот ни фига. - Торжественно сказал он. - Если бы все было так, как мы говорим, то мы бы уже все тысячу раз провалились к черту куда-нибудь . Потому что в тишине ничего не слышно.
А мы и провалились — печальным голосом сказала девушка. - Вот я тут и сижу. Это же полный провал.
Куда? В общественный туалет? - Мирон посветил по углам фонариком. - Тоже мне, ад нашли. Слушайте, если вам совсем плохо, на кой сидеть именно в туалете?
А зачем вы пришли сюда и выбираете, где мне сидеть? Может, лучше взять и пойти отсюда?
Да-да, пойдем отсюда — отчаянно сказал он. - Пойдем куда-нибудь еще, где никто не ввалится и вам не помешает. Я вот... Я знаю, что человеку в расстроенном состоянии и так плохо, что он сидит в углу и загружается, значит, лучше или домой, или на вписку. Если дома жить нельзя, у меня есть знакомые вписывающие. У вас, это... вписка есть? Ну, есть куда пойти?
Девушка выглядела рассерженной, и Мирон подумал, что сегодняшний день на него уже повлиял и он опять сморозил что-нибудь не то. Но ведь если девушка встает и открывает дверь со словами «я вообще могу пойти куда угодно, только толку-то», значит, она точно не будет так дальше сидеть в темноте в углу у общественного сортира... Наверное, поэтому он шагнул следом... Стоп. Стоп.
Вокруг было совсем не то, что раньше.
Он входил на Семеновской, а вышел на Электрозаводской. Причем из решетчатой беседки на железнодорожной платформе. Мирон оглядел город с высоты полета, и ему опять захотелось закурить.
Ни фига себе промахнулись...

Девушка обиженно отворачивается. Ага, с трудом сообразил он. Так нельзя. То есть она меня сейчас силой воли... Нет, еще как-то... То есть, она нас пе... В общем, мы стоим совершенно в другом месте, но так тоже нельзя. Надо как-то еще. Например, если она сидела в темноте и никуда не выходила, надо пойти в совсем другое место, освещенное и теплое. Ужасно, если девушка сидит в темноте черт знает где. Хотя девушек надо всегда спрашивать, куда они хотят, но что-то эта девушка совсем никакая, и, может, ее кто-то обидел, и...
Слушай — сказал он.
Чего?
Слушай, ну... Ну зачем мы тут будем торчать, давай куда-нибудь пойдем. Вон какая луна. Смотри, как тут круто.
С высоты платформы были видны поломанные деревья и здоровый забор. Забор как-то не подходил под понятие «круто». Но Мирон уже шел к закрывающимся турникетам, уговаривая девушку на ходу никуда не пропадать, ведь это же ужас какой-то, если все время надо прятаться, а если надо прятаться, лучше прятаться там, где большая толпа — на это она кивнула — а, кстати, как тебя зовут, а почему Ая, а еще...
Но мы же еще не знакомы? - озадаченно сказала она.
Не знакомы? - он торжествующе снял значок с рюкзака. Она растерянно посмотрела на большие буквы «А Я?» на желтом фоне. - Да я давнишний твой фанат, вот, смотри!
Он так кривлялся и козырял перед ней на каждом шагу, что фейс-контроль пропустил их в ночной клуб без вопросов.

ШКАЛИК И ДВОЕ

Двое опять шли по улице, ведя Шкалика.
Убежал один раз, убежит и другой — втолковывал один другому на страшном языке. - Неужели тебе обязательно нужна собака? Может быть, лучше его съесть? Я не ел уже несколько месяцев.
Есть мы будем, когда нас похвалят — говорил второй сытым голосом. - Ее величеству нужны новые ценные участники роя.
Шкалик семенил между ними, скуля и перебирая лапами. Его загривок натирала новая, надежная, жесткая шлейка.

Они его кормили, но ему совершенно непонятно было, почему они требуют от него нюхать определенных людей и не отпускают. Может быть, они просто не привыкли отпускать то, что взяли в плен. Все обнюханные им очень плохо реагировали на то, как с ними разговаривали эти двое.

Один раз он видел, как человек в электричке схватился за сердце, когда они просто проходили мимо. «Кардиостимулятор» - проскрипел непонятное слово один, а второй показал зубы. Шкалик не понимал. Они могли выключать уличные фонари (это пугало тех, за кем они бежали по темным аллеям парка, от души наслаждаясь охотой), отключать телефоны или обезвреживать следящие глаза на вокзалах и в магазинах.
Шкалик знал, что, если на тебя смотрит следящий глаз, то жди беды. Обычно, если ты проскользнешь в магазин и достаточно силен, чтобы встать перед прилавком на задние лапы, ты увидишь следящий глаз, который скулит охранникам, пахнущим страшно. И они прибегают и гонятся за человеком или собакой, догонят — изобьют. Страшно пах любой человек, носящий с собой гремучее железо — Шкалик хорошо помнил запах ядовитой смазки, нагретого металла и свинца.
Заклинивать гремучие железки эти двое не научились — и поэтому парень на темной аллее, защищая девушку, засадил в них несколько свинцовых обрубков. Они упали и долго лежали, не шевелясь, пока длинноногие молодые тени убегали от них по грунтовой дороге, держась за руки и размахивая спортивными сумками.
Потом они с трудом встали, пытаясь распрямиться. Шкалик прятался в кустах, поджав хвост.
Тяжелая работа... - сказал один другому. - Тяжелая... Но все во славу царицы!
Царицы! - разогнулся второй. - Да будет славно ее имя! Кусать!
Этих мы не смогли укусить! - прервал его первый. - Но мы сможем укусить многих других! Это будет славная работа! Госпоже нужны хорошие слуги, которые будут способны чуять других таких же хороших слуг!
И нашарил опять поводок.

Способов убежать не находилось. Одно хорошо — что действительно разумным его не считали, так что еще оставался шанс. Если один спал (или выключался, как огромный метрошный пылесос), бодрствовал второй. Шкалика кормили, но не мыли и не давали снять шлейку. Только когда у него появился фурункул под лапой, его заперли на два дня в комнате без окон, уколов каким-то лекарством, оставили, чтобы все разлизал, а шлейку все-таки сняли. Все это время он безуспешно пытался копать под дверью.
Не сработать было тоже невозможно. Когда его вели по улице, он пытался протестовать и падать на бок, но уже знал, что тогда начнут волочить по дороге. Ужас оказывался сильнее, и Шкалик вставал. Он отказывался подходить и обнюхивать, но люди сами шарахались от него. Получалось, что кто шарахнется, тот им и подходит.
Он никогда не видел, как кусаются осы, но знал, что после этого укушенный начинает быть послушным, тихим и делает все, чего от него ни попросят эти двое.
Значит, если его не укусили, а все время пытаются подавить, его кусать нельзя?..
Иногда его чесали за ухом или подкармливали чем-то вместо тухлого корма.
Но все равно было страшно.
Я съем тебя — урчал один из них, обнажая гнилые зубы.
Да, и ты заберешь его мерзкое умение — говорил второй. Но пока надо оставить.
Да, надо оставить — ворчал первый. - Это чрезвычайно противная собака.
Чрезвычайно противная собака...

Несмотря на весь этот кошмар, Шкалик терпел свое положение, узнавая то, что другие собаки не узнали бы никогда. Например, в мокром лагере из строительных вагончиков за железной дорогой жило множество укушенных, все вперемешку разных видов людей (люди спрашивали друг друга - «ты какой нации»?) - все разные. Пахло от них приятно — едой или теплом, и только иногда травяным запахом. Но потом от них начало пахнуть укусом, и Шкалик видел, как они падали, когда к ним приезжали машины и загружали их прямо в кузов. Люди отключались и сидели, болтаясь на ухабах и смотря в никуда, по двадцать-тридцать человек в одном кузове.
Гнездо для нашей царицы требует света — шипели оба. - Нужно больше угля. Хорошего каменного угля, и его должны носить живые руки!

Как понял Шкалик из их разговоров, сама Царица никогда не приходила ни к кому. Где они с ней встречались и откуда что знали, непонятно. Но для ее умных слуг требовалось очень большое гнездо.
Пойманных «умных слуг» привозили в комнату, обездвиживали и некоторое время ждали, пока подействует укус. Оба поводыря Шкалика завозили его в такие места, где он никогда не был — на большую стройку в чистом поле, куда просто так не пойдет ни одна собака, в длинные коридоры захудалой, уже обшарпанной новостройки, в огромную чистую гостиницу, в кабинет размером с вокзальную пещеру. Лапы тонули в густом ковре, на котором хотелось свернуться калачиком и заснуть, но везде было так опасно и так пахло, что Шкалик даже начал жаться к ногам страшных людей.
Оба страшных человека стояли посреди кабинета, а человек, сидевший за столом, вещал им:
Это очень важно — сохранить остатки уважения к монархии в России! Издревле … Ясно... Основы! Понятно... Разрушено! Восстановить!..
Шкалик не понял ни одного из этих слов.
Но после этого запахло крепкой настойкой, а еще после его вывели вместе со страшными людьми на улицу такие же страшные люди, только живые, от которых несло ружейной смазкой и еще чем-то вроде перегретой батареи. Страшные люди взяли два больших тяжелых чемодана и по одной маленькой пластиковой карточке, сели в такси вместе со Шкаликом и отчалили.
Иногда они были там, где строилось Гнездо.
Они не обращали никакого внимания на сотни простых рабочих, которые молча и дружно складывали в огромном подвале высокого черного здания материал для Гнезда.
- Наша великая повелительница никогда не просила много... - скрипел один другому. - Она требовала только немного и самого лучшего...
Да, для нашего государства очень важна хорошая правительница, и пусть она будет одна, а не сотня и не две. Рой — дело великое!
Великое! - закатив глаза и оскалив зубы, подхватывал его сотоварищ. - пусть наши посланцы идут и кусают!
Кусают!

Некормленый Шкалик скулил.

СКРИПАЧ НЕ НУЖЕН

По дороге домой он крутил в голове давнишний разговор.

От чего ты убегаешь?
Беловолосая девушка отмалчивается. Она глядит в окно, они опять сидят у Перепела, из квартиры которого Мирон так успешно ушел несколько месяцев назад, перед ними две кружки с жидким чаем и чья-то забытая сигарета с травой.
Они тебя обидели?
Она опять молчит, и Мирону страшно. Человек не должен так бояться. Она бледная-бледная, но не от страха — у нее зеленые глаза, белые волосы, и лицо совершенно бесстрастно. И руки не дрожат. Только по рассказам студентки Мирон знает, что она «устроила истерику» в самый первый день знакомства. Что за фигня, разве такая девушка может устроить какую-то истерику? Значит, все было так серьезно, что ей просто стало плохо, вот оно что.
Ты спросил — говорит она хрустальным голосом. - А они не знают. Я их спрашиваю, что со мной, а они все говорят — это самое, это самое...
Так с ними всеми было одно и то же — говорит Мирон. - Они все когда-то чувствовали себя куклами. Или машинами. Или заводными-бесполезными. А потом бросили все это и начали счастливо жить, как есть. Им тут хорошо. Гораздо лучше, чем было.
Но я же так не могу — говорит Ая. - Я не настоящая.
Я понимаю. Я еще никогда не видел живых пластмассовых людей. Но ты, по-моему, настоящая ты. - Он вспоминает дорогу к вершине горы и другую девушку, не механическую, которая рассказывала ему о том, чему следовала всю жизнь. - Это не обязательно. Не обязательно быть человеком, чтобы быть настоящим.
Это термин — она качает головой. - Я поняла, о чем ты говоришь, и последнее время склоняюсь к тому, что я не так уж и бесполезна. Просто я слишком долго изучаю собственное устройство. И никак не могу его изучить.
А вы все такие?
Обычно мы правильные — говорит она, не обращая внимания на его протест. - Мы все понимаем, мы не волнуемся, не плачем, не смеемся. Это правда - у нас есть все способности, которые есть у настоящих. Это потому, что мы должны всех понимать. Мы должны уметь шутить, ободрять, улыбаться, правильно действовать в трудной ситуации. Но нам самим нужно оставаться безупречно спокойными. Иначе совсем все сломается. У меня, похоже, сломалось все.
Ну, ты же не можешь оставаться спокойной, так не будь ей — пожимает плечами Мирон. - Я знаю, что это всех напрягает. Но из этого тоже может быть выход!
Какой? - Она внимательно смотрит на него.
Ты можешь стать, как я.
Он глубоко вздыхает и вспоминает все, чему научился за много лет. В эту секунду, за один удар сердца, он придирчиво проверяет себя, вспоминая свой опыт, полученные умения самоконтроля, преодоленный страх, умение рисковать, удачливость и возможную близость к просветлению.
Я не самый лучший и умелый. Но ей, которую некому защищать, которую так разносит — ей хотя бы это должно подойти.
Я какое-то время могу тебе помогать — предлагает он. - Раз человеческие методы не помогают, давай хоть это попробуем.
Но ты — внимательно смотрит на него она — никогда не сможешь стать, как я.
Мирон думает, чем ответить.
Действительно, благородной душе иногда нужен не подарок, а равноценный обмен.
Нельзя, чтобы она чувствовала себя, как первоклашка. Ая очень гордая.
- Я бы хотел... - говорит он. - Если это единственный выход, научи меня.

На дворе был сентябрь, а на сердце скребли кошки, потому что пропал скрипач, и пропал надолго. Месяц назад жена уже била тревогу, обрывая телефоны всем знакомым и рыдая в трубку друзьям. Судя по оставленной записке, он вышел из дома за хлебом. За хлебом. Без денег. В резиновых шлепанцах.
Собратья по группе и по записям только разводили руками в ответ на бесконечные вопросы. Тусовка автостопщиков ничего не знала, хотя объявления висели по всем форумам и Живому журналу. По ролевикам искать было бесполезно — скрипач никогда не прибивался к ролевикам.
Его обнаружили в психбольнице города Питера, на Обводном, два месяца спустя после начала поисков. Он пришел к ним сдаваться сам, при параде, с огромным букетом цветов, который взял черт знает откуда. Ноябрь уже был на дворе, а скрипача все еще не отпускали под подписку домой, нажимая на то, что требуется присутствие родственников или хотя бы жены. Жена убивалась на работе, с которой нельзя было уйти даже не выходные.
Похоже на то, что у него был отек мозга — рассказывал врач, стоя на ступеньках больницы и смахивая пепел от сигареты прямо на халат. - Я никогда не видел, чтобы это даже в больничных условиях кончалось так хорошо. А вот...
А вот... — внушительно говорил ему Мирон, которого морально поддерживала группа из пяти соратников, стоявших на ступеньках позади него. - А почему он вообще у вас? Его разве не в неврологию должны были везти?
Какая там неврология — скривился врач. - Неврология, хирургия — это все уже с недельку как лузганые семечки. Лет через пять будут последствия, а пока что их не так много. Сейчас вам останется только психиатрия. Но вот какие у него роскошные и устойчивые галлюцинации...
В конце концов еще через месяц доктор и компания закончили изучать глюки скрипача, и его перевели в Москву — с большой помпой, сбором денег по друзьям и долгими объяснениями.

Жену все это возмутило, и она пыталась докопаться до знакомого корреспондента «Комсомольской правды», чтобы рассказать, как ей целый месяц не отдавали мужа - но тот только отмахнулся. Всего неделю назад уже вышла статья о том, как пропадают люди с вокзалов, зачем сейчас еще одна — как люди в психбольницах пропадают, что ли?.. Кому вы тут нужны, с одинаковыми историями?..

На вокзале скрипача встречал, ясное дело, оркестр — Ваня и Коля из духовой секции и пианист Вова ради такого дела приперлись при полном параде, при галстуках-бабочках, торжественным маршем через хлипкий усилок празднуя возвращение и чудесное исцеление собрата. Марш начисто перекрывало газмановское «Москва, звонят колокола...», долго и страшно орущее из репродуктора.
Собрату немедленно стало хуже, и он повис на руке Мирона, позеленев. Ваня с Колей быстренько зачехлились, пока скрипач ложился на серый асфальтовый перрон, и полезли по карманам в поисках алказельтцера.
Не поможет! - закричала жена, поддерживая скрипача под плечи. - Это не похмелье! Устроили тут балаган!
А чего делать-то? - спросил пианист. Он казался более вменяемым и трезвым.
Такси!
А у нас денег хватит?
Да хрен с ними...

У дома, впятером выгружая скрипача из пойманной Мироном грузовой «Газели», все обратили внимание на то, что более-менее здоровый, хотя и зеленый, оттенок кожи сменился иссиня-бледным, и все-таки вызвали «Скорую».
Вежливый, какой-то очень чистый на вид доктор — не в костюме, а в очень старом, но отстиранном почти до прозрачности белом халате - ловко вкатил уколы, перемигнулся с фельдшерицей и, отозвав жену в сторону, долго с ней шептался. У жены стало вытянутое, испуганное лицо. Потом доктор вытянул вперед руку и зачем-то предложил жене ударить по ней.
Жена занесла кулак и двинула изо всех сил. Доктор, не изменившись в лице, убрал руку — Мирон от неожиданности икнул, глядя на это безобразие - пошептался с ней снова, отчего ей стало, вроде бы, несколько лучше, выписал несколько рецептов с неизвестными нормальному человеку словами и сгинул, оставив после себя запах стерильного покоя.
Он какой-то нерусский... - сказал пианист. - Галя, а за что ты его била-то?
В порядке психотерапии — сказала жена и пошла за шкаф, где в узком проходе была расположена семейная полутораспальная кровать. - Убери их отсюда, пожалуйста, а то я не знаю, что я с ними сделаю.

Мирон прикинул, что к чему, забрал всю компанию и увел гулять в Сокольники с инструментами — стритовать на аллее.

В САМОЙ СЕРЕДИНЕ ТЕМНОТЫ

Две фигуры стоят в черном круге.
Та, которая светлее, чуть покачивается, как будто стоит на палубе корабля, и ее, как отражение на воде, колеблет слабый шум толпы, раздающийся как будто издалека — рука с кольцом оглаживает бороду. Та, которая темнее, не движется по-прежнему.
Ты нарушил мои запреты — говорит он. - Ты ушел от моей воли. Ты начал чувстовать горе и решил, что это дает тебе право делать собственные дела?.. Ты думаешь, что посадить дерево — то же самое, что воскресить человека?
Нет — говорит второй. - Быть созданным не значит быть обязанным тебе. Я предаю тех, кто недостоин верности. Более того, я постоянно лгу.
Ты мое творение — смеется второй. - Ты даже не сделан из мяса и костей. Я знаю, вы можете испытывать голод. Когда тебя будут бить под ребра, не будет больно, но не сетуй на то, что тебе больше нечего будет есть.
Первый с улыбкой снимает очки и разбивает их, после чего режет ладонь и показывает ее.
Кровь настоящая. Я проверил. Значит, и все остальное настоящее.
Ты думаешь, я вру? - голос второго понижается до тяжелого шепота. - Твои люди исправят все, что ты пожелал не исправлять, сделают все то, чего ты не хотел бы делать, и поднимут на флаг твое имя, чтобы все это закрепить навечно.
Ты ошибся в одном слове — смеется первый. - Ты не писатель. У тебя ужаснейший стиль. Я тебе поверю, но только тогда, когда ты разделишь со мной все, что мне пожелаешь.
На этот раз пропадают оба.




Почему бесполезно лечить кукол, Кирилл и черти, а также - как размножаются Ежики

кусок 8

КАК РАЗМНОЖАЮТСЯ ЕЖИКИ

Мирей совершенно точно не помнила, когда у нее завелась Ежик. Ежик завелась как-то сама собой. Первый раз Мирей запомнила ее на кухне с гитарой, когда им обеим было лет по девятнадцать, но потом они не встречались лет пять, а потом обратно познакомились при странных обстоятельствах — она увидела в сети флаер знакомой группы, собралась и пришла на концерт, было очень шумно, потом случился свободный микрофон, и Мирей пошла в какой-то там уголок уносить Марека с Борей успокаивать. Они тогда лежали в одной коляске, орали и очень друг другу мешали, не говоря уж обо всех окружающих.
Там сидела Ежик и тоже нянчила младенца. У нее был ужасно ужасный и ужаснувшийся вид. Ежик была совершенно такая, как ее помнила Мирей, только выкрашенная в рыжий цвет. Но рыжие пряди уже под конец дня свисали сосульками, вся поза выражала какую-то безысходность, и только у младенца был вид толстый и довольный. От такой неожиданности Мирей остановилась, а потом возопила - «Ёжиииик!» - отчего резко замолкли Марик с Бореем, а младенец на руках у Ёжика засмеялся. Это была очень симпатичная девочка, похожая на Ежика и еще на кого-то.
Ты чего тут делаешь в углу?
То же, что и ты — тяжело вздохнула Ежик. - Меня тут никто с этим дитем видеть не захочет... - и покосилась на стоявшую в углу гитару.
Ты чего — не захочет? - растерялась Мирей. - Щас захохочет. А ну пошли!
И они пошли. И дали стране угля, громко проорав что-то ирландское.

В то время дети были только у них двоих. Или, по крайней мере, так им казалось.

С самого начала все получилось как-то странно. Ходить в гости без детей Мирей пока что не могла, да и не к кому было. Все давнишние знакомые, кроме Володи с работы, безнадежно потерялись где-то в сети — комменты пиши, а звонить и не думай. От нее только что свалил Гораций, выгнав на бабушкину квартиру и оставив в наследство детское барахло, комп, два одеяла и фонотеку.
С непривычки материнские обязанностт были не мед и не сахар.
- А давай друг друга подменять - сказала Ежик.
-А давай - согласилась Мирей. - Тем более мы как-то совсем без компании...
Без компании было очень одиноко, пускай отдельные храбрые личности и захаживали на огонек. Самой потрясающей нянькой в мире была соседская южная девочка Нита, которая заканчивала школу и могла спокойно приходить по вечерам, и это было спасение, по крайней мере, пока остальные друзья робко принюхивались, не понимая, что это за чудо такое — ребенки и не стоит ли как-то изменить свое отношение.
Темы для разговоров опасно расширились. Раньше в сети и в ЖЖ была куча народу, и отношения между всеми были самые теплые. Теперь каждый раз, когда разговор сворачивал на технические подробности выращивания и воспитания, люди начинали сворачивать коммуникацию, пусть даже этому предшествовало развернутое обсуждение продвинутых мультов или тонкостей японского языка. Она очень старалась не обсуждать что попало с кем попало, хотелось быть продвинутой, но ведь нельзя же делать вид, что у тебя вообще нет детей? И вообще, что в этом такого-то?
Она пыталась ходить на форумы для родителей, но там творилось такое, что хотелось сразу выключить весь интернет и больше никогда не включать обратно.
Казалось, эту тему окружало какое-то табу. Остальные темы резко потеряли в весе.

Мирей думала - вот треплются и треплются про мульты. Ладно бы про книжки, но про мульты... Но никто не хочет трепаться про детей. Говорят, это неинтеллектуально. А что, мульты - интеллектуально, что ли?
А Ежик могла. Ежик приходила к ней в гости совершенно без предупреждения и без всяких там звонков. И приносила книжки, которые Мирей еще не читала. И все равно это было весело, потому что Ежик тоже была веселой, и дети у нее были веселые и прикольные , они приезжали на ней – теперь один ехал в слинге, другой - в коляске-трости. Ежик заходила, вытаскивала плюшки, и совершенно убитая после детского завтрака Мирей понимала, что гораздо легче стало отмывать стол, пол и стенку за детским стульчиком, и спать уже совершенно не хочется, а ежикина Машка с удовольствием играла с мелкими, а потом коляска с новеньким Митей стояла летом на балконе, пока Родители (Ежик непременно говорила - Я Родитель) трепались за игры, в которых она когда-то участвовала. И Мирей спокойно оставляла своих детей не только на Ниту, но и на нее.
Когда она за год, стиснув зубы, ухитрилась отложить на каникулы и на три недели вырвалась в совершенно незнакомую другую страну, с детьми оставались Володя — потому что Володя был всегда — и Ежик, потому что с Ежиком им весело. А больше никого и не было.

Но все равно — то ли дело прежние времена... Раньше не было никаких проблем, только родня — думала она. Вот Мирия хочет ехать из Франции обратно в свою Украину, там родня, а ее поэтому не понимают все остальные. Зато ее все поддерживают и квартиру купили. И она пишет замечательные скетчи. А вот Оля-Сова поет под гитару потрясающие песни, и они все иногда устраивают квартирники по скайпу. Почему бы Ежику не поучаствовать, подумала Мирей? И Ежик , конечно, поучаствовала.

А потом через годик-полтора Ежик взяла и сказала:
- Мы треплемся тут, как кумушки, и все больше сводим на детей. Не должны ли мы расстаться?
- Ой, нет! - решительно сказала Мирей, глядя на то, как все трое старших дружно строят башню из диванных подушек. - Давай не надо? - Она как-то не ожидала такого, когда в горле моментально ком, а в ушах звенит. Это как при разводе. Вроде бы все хорошо, хорошо, и вдруг...
Ежик тоже на это посмотрела, вздохнула и тоже сказала: не надо. А потом вдруг взяла и заплакала. Очень уж ее пугало гипотетическое превращение в толстую тетку, но она не хотела бросать Мирей.
- Я себя ненавижууууу... - сказала она. - А как же все мои приключения?
И пришлось долго ее убеждать в том, что одно другому не мешает, хотя самой в это и не верилось. Но она все равно почему-то исчезла на полгода, и Мирей очень тосковала.

Ежику, конечно, никак не грозило превращение в толстую бабу. Главным спутником Ежика была гитара, с которой она и пела по электричкам. А на хороший прокорм по электричкам не заработаешь.
Слава электричкам.


Все, что Мирей читала где-то в обсуждениях про Ежика — то, что ее опять забрали менты. Может быть, у нее тоже кто-то смотрит за детьми по вечерам, а то бы она никуда не ходила? Иногда Ежик появлялась в сети, но писала что-то в ЖЖ, не отвечая на комментарии. Мирей знала, что она тоже живет одна — у нее есть какой-то парень, папа Мити, но он оказался не проще Горация. И поэтому она время от времени заходила к ней на страницу и писала такие комменты:
«Ты обязательно выиграешь!» - если пост был об игре в лотерею,
или -
«Когда вы к нам опять придете?»
или — если Ежик была в настроении и собиралась куда-то ехать играть -
«Счастливого тебе фестиваля!»
И шла на форум искать очередной перевод.

На фестивалях Ежик не продвигалась дальше свободной сцены. В тусовке про нее говорили мало. Поэтому Мирей считала, что все пока что более-менее — страшные новости обычно расходятся со скоростью ветра, а добрые лежат спокойно. Жаль, что за все время дружбы она так и не узнала, где они с детьми живут и кто им помогает.
На телефон Ежик не отвечала.

Марек и Боря уже научились прилично говорить и требовали мультиков. Однажды Мирей в поисках, чем бы занять их на полчаса, включила телевизор, а не компьютер, и увидела, что по нему показывают Ежика. У Ежика был гордый и счастливый вид — она стояла на сцене с гитарой, о ней что-то говорил диктор, а сзади была надпись «Студенческий фестиваль «Аллес».
И тогда Мирей зашла в ее ЖЖ, где не было ни одного нового поста, и написала ей еще один коммент:
«Привет!
Я знаю, что ты победила на конкурсе. Пожалуйста, перестань шифроваться и пойдем отметим. А то я обижусь, потому что все это время комменты тебе пишу только я, а ты мне ничего».

Тем же вечером они собрались все вшестером: два родителя, четыре ребенка и, как дополнение — четыре бутылки пива. На большее у Ежика не хватало, а у Мирей вообще сейчас ничего не было.
- Ты почему, это, исчезла? - требовательно спросила Мирей, обнимая ее в дверях. - А в ухо за такое?
Ежик почесала ухо.
Наверное, я не могла к тебе прийти, потому что у меня ничего не получалось, а все время были только дети и эти электрички дурацкие — почесав макушку, ответила Ежик. - Надо было обязательно сделать что-нибудь еще. Нельзя же, чтобы были только дети, и все. Это как неволя. Понимаешь, ежики в неволе не размножаются...

КИРИЛЛ И ЧЕРТИ

Кирилл проснулся в холодном поту. Он заснул на рабочем месте, и ему снилась гадалка. Гадалка была в черных очках, отчего напоминала Йоко Оно, и говорила ему нечто страшное, держа в руках волшебный кристалл из книги Стивена Кинга «Колдун и Кристалл». Он не особенно запомнил, о чем там была речь. Опять рабочие кошмары, подумал Кирилл и поплелся умываться холодной водой.
На кухне орал телевизор и спорили мать и жена. На днях в «МК» вышла огромная статья на всю первую полосу о чудодейственной организации, руководимой каким-то казахстанским гуру, который лечит рак, синдром иммунодефицита и все, что угодно. Сын собирался в школу сам, прекрасно понимая с высоты своих семи лет, что ругаться они могут бесконечно, а учительница ждать не будет. Кирилл натянул штаны, проводил сына до лифта, вернулся и сел завтракать.
Телевизор показывал все то же самое, правда, в другом ключе. На экране в полутораминутном сюжете — какая роскошь для первого канала — расписывалось, как в помещении центра нетрадиционной медицины на Красносельской уже несколько лет гнездятся опасные и неудобные сектанты, обирающие людей и отнимающие у них квартиры. Кирилл фыркнул. Государственное телевидение обожало шельмовать сектантов. Последнее время оно называло сектой все, что работало по-другому, чем РПЦ.
Женя, они отыгрываются за конец восьмидесятых — вставил он свои пять копеек. - Не могут простить себе Кашпировского.
Ага, и Чумака.
Да что ж вы все врете! - заорала маман, перекрикивая телевизор. - Если у них есть работа с биополем, то надо же ее как-то оформлять! И Чумак работал с биополем! И Кашпировский! Я, когда преподавала, к нему на сеансы бегала, и по телевизору он на меня хорошо влиял!
Так ты и МММ покупала.
А ты не кури тут! Молод еще на меня орать — обиделась маман. Кирилл затушил сигарету о блюдце, стоящее на клеенке, встал, оделся и начал искать сумку.
Тебе какие-то звонили, с придурью — сказала Женя и протянула ему смартфон.
Реклама? - уточнил Кирилл, которому некогда было копаться в звонках.
Нет, по поводу какого-то контракта — она махнула рукой. - Не представились.
А... - сумка никак не находилась, перчатки тоже — я им перезвоню.
Он наконец собрался, вышел из дома и побежал в сторону метро. На полпути его ударило осознанием, и в кровеносную систему, как лекарство от отупения, начал поступать ужас. Ужас заставил его присесть, дрожащими руками шаря по карманам в поисках зажигалки.
Господи... - рефлекторно сказал он, не думая ни о каких богах. - Господи, это же черт-те что...
Если бы они знали, все, кто спорит по утрам из-за всякой дряни, написанной в интернете и напечатанной на бумаге, те, кто толкается в метро, не забывая заглянуть голодными глазами в чужой экран или газету «Метро» - если бы они знали, что на самом деле чувствует человек, который действительно со всем этим встречался, видел, сидел с этим гадом за одним столом, видел, как оплывает Димочка, хватаясь за перьевую дорогую ручку, как улыбается эта тварь, которая явно гораздо хуже человека...
Они же в это все на самом деле не верят, вот что. Если тут встать посередине метро и заорать во всю глотку «спасите меня от дьявола» - максимум психиатрическую вызовут, а минимум всем пофигу будет.

Первая половина дня прошла, как обычно, только Кирилл никак не мог сосредоточиться и все время что-то терял. С другой стороны стола на него посматривал Володя. Пришел Рома, нахамил, пришел Гораций, рассказал, как ему плохо и какой он уже старый. Кирилл его чуть было не уволил, но сдержался. Когда пришел Мирон со своим позитивом и рюкзаком со значками, Кирилл просто вышел в коридор. Следом за ним вышел Володя.
И тут покоя нет, подумал Кирилл и замер, прислонившись затылком к холодной крашеной стене.
Слушай — сказал Володя — ты чего?
Кирилл послал его нах и пошел вниз по ступеням. Потом задумался и вернулся обратно. На улицу выходить было мучительно страшно, но лучше на улицу, чем этот, с больной женой и ребенком, о которых он почти ничего не рассказывает, со своим «ну да, ну да», со своими долбанутыми друзьями, от которых, куда ни плюнь, никуда не деться. Госсссподи...
Володя — спросил он, вернувшись. - Ты в церковь ходишь?
Да.
Володя, мне трындец.
Володя участливо посмотрел на него сквозь очки.
Помнишь, я тебе рассказывал про... Про контракт?
Который Димочка подписал?
Димочка... - Кирилл нервно схватился за воротник, потом за вентилятор и начал его переставлять, как будто, если перенаправить вентилятор в потолок, толку будет больше. Пока он возился с вентилятором, Володя не отрывал от него взгляда. - короче, это...

Он вынул телефон и положил на стол.
Мне с утра позвонили...
Ага?
Да чего ты «ага»-то, что за фигня... В общем, слушай... Мне с утра позвонили, и...

Трубка застрекотала каким-то особенно противным рингтоном, который Кирилл никогда не закачивал и не включал. Он смотрел на нее остановившимся взглядом, понимая, что руки онемели. И взять нельзя, и не взять нельзя.
- Я перезвоню — сказал Володя. - Ах, да... Да...
Кирилл с ужасом перевел взгляд на него. Но Володя, этот малахольный Володя, которому никогда не удавалось даже прочитать до конца Стивена Кинга — одни дурацкие книжки про эльфов и бред про всякие там древние цивилизации — Володя спокойно взял страшную трубку и был спокоен, как слон.
Я вас слушаю — сказал Володя и кивнул своим дурацким римским носом. - Да, да. Я его уже понял. Нет, я понимаю, что в контракте были прописаны обязанности. Обязанности сторон, угум... Погодите... А с вашей стороны что ?
Трубка заклекотала. Кирилл сидел не жив не мертв.
С вашей стороны было серьезное нарушение протокола — официальным голосом продолжал объяснять Володя. - Во-первых, вы удалились с места подписания, не закончив до конца... закончив до конца объяснения и не оформив отношения со вторым участником договора. Во-вторых... Нет, нет, вы не дали мне договорить... Во вторых... Я же говорю - во-вторых!.. Во-вторых, Дмитрий выполняет все свои обязанности, но вы ни разу не отдали ему его вознаграждение.
Трубка булькнула.
Погодите, что значит «частями»? Что такое - частями? Вы когда-нибудь видели бессмертие частями? А подыхающая, извините, фирма — это разве несколько миллионов долларов? В-третьих... В-третьих, вы сочли внешний вид нашего сотрудника неподходящим для переговоров и просто смотались неизвестно куда!.. В этом случае, извините, вам...
Кирилл ошалевшими глазами наблюдал за тем, как раздухарился Володя.
Нет, это не смешно. Это оскорбительно для ваших партнеров! Нет, погодите. В отсутствие директора и зама у меня все полномочия с вами говорить и что-то решать. Да?.. Да ну... В итоге мы два года выполняем за вас обязательства, которые вы даже не сочли нужным прописать! А вы не выполняете свои! Нет, наш сотрудник не обязан отдавать свою душу в уплату за эти сомнительные услуги! Я знаю, о чем говорю! Я все эти два года и жнец, и швец, и на дуде игрец, и все за двадцать пять тысяч в месяц! В общем, я думаю, свой испытательный срок вы не прошли!
Трубка пыталась что-то булькать, потом сменила тон на просительный.
Нет! - отрезал Володя. - Извините, но нам не нужны такие услуги! Как почему? Потому что вы халатны, как черт знает что! Потому что а) вы не подписали контракт и бросили его заверенным наполовину, б) фирма не работает, в) это один из наших самых ценных сотрудников, и он нам нужен самим. - Он набрал код на втором сейфе — теоретически код от него знал только Димочка — и достал ту самую страшную бумагу с росчерками. - Короче, мы разрываем контракт и требуем с вас неустойку в размере семидесяти тысяч долларов. Почему семи-десяти? Семидесяти. Семь? Десятков? Потому что большая половина от тринадцати... Что - «нет»? Что значит «нет»??? В аду у себя будете развлекаться.
И он порвал контракт пополам.
Кирилл медленно сполз с табуретки на грязный пол.Его охватила чудовищная слабость. Он не помнил, как достал смартфон, как вызвал «Скорую», как суетился Володя, разговаривая с докторами, и как его клали на носилки. Все расплылось в каком-то тумане.

Через неделю ему позвонил Димочка, и голос у Димочки был виноватый.
Мы закрываемся — сказал он. - Я тебя увольняю. С пособием. Только вот сам курьеров еще какое-то время погоняю, и...
А тебя освободили под залог? - неожиданно спросил Кирилл. Ему было, в общем-то, плевать на Димочку, как и все эти несколько лет, что они были знакомы, но у Димочки тоже жена и ребенок...
Под залог, до второго суда — вздохнул Димочка. - Теперь мне светит статья. От двух до семи лет, как фальшивомонетчику. Но, надеюсь, не докопаются.
Почему — фальшивомонетчику? Доллары фальшивые, что ли? А Володя?
Да, они фальшивые. Спасибо, хоть не меченые ультрафиолетом, как прошлый раз. Как ты думаешь, откуда у этих рогатых деньги, из тумбочки?
А Володя?
Что Володя... Володя всегда работать будет. У него жена и ребенок.
Кирилл хотел хоть что-то возразить, но в трубке уже щелкнуло. Смартфон уже выскользнул у него из руки на одеяло, как вдруг Кирилл понял, что его несет куда-то не туда. Он подобрал трубку, заплетающимися пальцами набрал Димочке и сказал:
Слушай, иди нах. Чего? Ничего... Во-первых... через пару месяцев... Володя уволится от тебя и получит здоровенное выходное... пособие... Что значит «заткнись»? Я не заткнусь, я еще несколько раз тебе перезвоню, за мной не заржавеет. Какой такой черный список? То есть я тут помираю с этим сердцем, а тебе плевать? Нет, нет, ты не будешь класть трубку. Я мог и жизнью заплатить. Так вот. Во-первых, ты врешь про фальшивые бабки, и нам всем полагается доля. Во-вторых...

АЯ

Перепел был довольно прост.
Он поднимался рано, обводил хозяйским взором квартиру, принимался за готовку, после чего, если был не слишком уж похмельным, будил остальных богатырским рыком.
Завтрррррак!..
Чего? - поднимали лохматые головы очумелые постояльцы, коих иногда было до черта.
Завтрррак! - рокотал Перепел, мотая лохмами и бородой. - садитесь жрррать, пожалуйста!
Он открывал окна, и в них врывалась то ледяная морось, то просто свежий воздух, в зависимости от того, что было на улице. Ае казалось, впрочем, что погода опасливо обходит эту сторону дома, не думая даже меняться. Или так холодно было только потому, что головы у обитателей дома были бесшабашные, а окно было вовсе не с юга, а в тени большого небоскреба?..
Полянка просыпалась постепенно. Наконец все усаживались на кухне и набирали себе ништяков.
Ая наблюдала за Перепелом, ходившим по дому с большой ложкой и евшим кашу на ходу, так что она сваливалась с усов, и думала, что человеческое все-таки не такое уж и невообразимое.
Человеческое в этом доме проявлялось как попало. Например, никто не ссорился и не матерился. Даже злые соседки с пятого этажа иногда захаживали на чай, и Перепел, поправляя свою тельняшку, расправлял плечи и рокотал:
Ну, дык... Ты подумай, какая штука (ко всем он обращался исключительно на «ты»). Все беспокоятся, а ты телевизор поменьше смотри.
Да что там не смотреть-то? Там же все нужное — не соглашались соседки. - Сериалы. Лотерея, новости...
Да плюнь ты на эти сериалы! - ругался Перепел, к тому моменту уже перешедший не на чай. - Выкинь свой телевизор и смотри интернет! Там знаешь сериалов сколько? И все без рекламы!
Теперь все знали, благодаря кому у подъезда бабушки обсуждают не «Запретную женщину», а «Доктора Кто».

Днем все разбегались по работам и делам, и только оставшиеся незанятые люди делали, что хотели — вышивали, играли на гитаре, играли в допотопные игры на таком же допотопном компе в кухонном углу. И только Перепел потихоньку садился за свой ноутбук и долго-долго там клацал по клавишам, сочиняя что-то, чего никому не показывал.
Вечером начинались длинные споры, которые терпеть не могли только две студентки психфака из дальней комнаты. Они продолжались целую вечность и задевали тысячи разных тем, от фэндомных до пожизневых. Ае нравилось словечко «пожизневых», хоть оно и было неправильное.
Мне может нравиться?
Неправильное?
Это почти как Братья, один раз подумала она. Они даже охраняют меня.
Джо теперь почти не бывал на вписке, и ее часто провожали до метро и в метро — то один, то другой. Непонятно, откуда завелась эта традиция — наверное, с того момента, когда она вышла из дома и исчезла, а потом появилась снова — но обычно с ней кто-нибудь был. Тогда она благодарила их, прощалась и уходила до вечера — и возвращалась с пакетом человеческой еды или чем-нибудь красивым, чтобы поставить его в середину стола. Это было новое, и им нравилось. Правда, пару раз не получилось - никто не согласился положить на стол живую змею или немытую пластмассовую штуку, выкопанную в лесу. А вот ракушку положили.
Красиво?

Иногда они сидели на кухне с кем-то и долго разговаривали.
Нет, а почему? - обычно удивлялся собеседник. - Почему ты не можешь быть человеком?
Потому что я кукла — отвечала она. - Я пластиковая.
Но со мной еще хуже — говорил очередной собеседник. - Я вот трансгендер. Мне это тело вообще мало подходит.
А что такое трансгендер и чем это плохо?
Не плохо, но трудно приспособиться. Я ходил на терапию, помогает, может, тебе тоже..
Да ну, не нужна нам никакая терапия, мы же сильные люди! Послушай меня, я-то вообще бывший наркоман и писатель — говорил проходящий мимо. - Я тоже человек и никакой нелюдью себя не считаю. Не надо так сильно расстраиваться.
О, а я вообще бродяга. Меня в двенадцать лет из дома выгнали, что я, не человек? Я теперь на квартиру себе зарабатываю, код пишу...
Но это все не одно и то же — говорила она, вылезая из дружного круга. - К тому же, я неправильно определяю проблему. Я плохо функционирую — говорила она. - Помогите мне решить этот вопрос. Если я пластиковая, то почему у меня все работает, как у настоящей? Почему я смеюсь или плачу? А если я настоящая, то зачем мне это все?
Никто не знал, почему. Перепел на это отвечал «дык»... и замолкал. Дескать, не инженер я. Но за отсутствием в тусовке годных инженеров вопрос повисал в воздухе. Оставалась одна человеческая психология. А в ней все, включая студенток, разбирались слабо.
- Почему?.. - спрашивала Ая.
На этот вопрос находилась масса ответов, но ей не подходил ни один. Хотя кое-что успокаивало, и больше не случалось отказа систем. С такими людьми было гораздо спокойнее. Если бы случился отказ хоть одной системы, думала она, они бы все поступили, как Братья.
Просто у тебя это, которое у нас у всех было — говорили они каждый раз. - Оно у нас у всех бывает.
Ая молчала.

СОН
Мирону снился сон, который уже повторялся несколько раз. Он стоял на высокой-высокой горе, одновременно похожей и непохожей на все горы, где он имел честь побывать. На нем были оранжевые штаны и майка. Он ежился. Было высоко и холодно.
С горы открывался такой вид, что просто ахнуть. Наверное, это и был Непал, куда он так и не доехал, занятый сейшенами и девушками. Или, может быть, все-таки не Непал. Ну, в общем, радость от этого была необычайная и дух захватывало со страшной силой.
Облака стояли почти под ним, и скала, которой венчался этот кряж, продолжалась еще совсем далеко — почти до самого горизонта, но не доходила и обрывалась в облачную пену. И он видел внизу, когда расходились облака, что внизу лежит, сверкая, огромная зеленая долина, похожая на драгоценный камень-изумруд. Отроги горы поросли могучим лесом, облака курчавились над ними, как барашки — тут можно было все представить одновременно, как будто смотришь и сверху, и снизу - и видно, как цвета, которых нет, разбегались под ними: чистый желтый, чистый зеленый, оранжевый, бурый, красный. А высоко над ним сияло в чистом-чистом небе яростное стратосферное солнце.
Скоро он должен был спуститься в долину, но хотелось немного постоять тут еще. Уж больно красиво и высоко, даже слезать не хочется.

Каждый раз сон заканчивался на том, что он спускается с горы, радуясь тому, что скоро увидит хороших людей, деревни в три дома и поля, на которых растет всякая всячина, большой океан, каменные дома, асфальтовые площади и теплые реки. И, оборачиваясь вокруг, он вдруг понимал, что вокруг есть другие горы, и на каждой из них стоит еще кто-то, стоит на огромном расстоянии от него, но, если позвать, то они придут, и их много вокруг, таких же.

@темы: роман про Мирона