Два кармана стрижей с маяка\...- Четыре месяца я не снимал штаны. Просто повода не было.
Главным для него оставалось, как ни странно, не дело революции, не то, что обычно волнует всех (изменение за изменением), а его неизменное дело, семья, друзья. В этом он очень сильно расходился с прочими.
Он входил фактически в семейный круг Робеспьера - такого же, кстати, постоянного в
отношениях человека, - был другом Сен-Жюста, был женат на Элизабет Дюпле,
которая уже в том году ждала от него ребенка. Он не заблудился в путанице отношений, он твердо знал, кто ему друг, и только по счастливой случайности дожил до термидора: все его друзья, его "Школа Марса", которая потом была распущена, его вожак -
да, преданность была в числе лучших качеств, недаром Элизабет говорила о муже "моя
собака" - были по одну сторону барьера. Все остальные для него, при неизменном желании
уладить все миром, оказывались по другую сторону.
Он мог запросто забыть на столе пистолет, придя домой, и назавтра же найти десяток упущений во
вверенном ему деле - невнимательность в делах не была ему свойственна, только в личных
делах... И то, что он в целом не мог переубедить Сен-Жюста, подписывая вместе с ним
распоряжения о довольно жестоких мерах во время армейской инспекции, значит только то,
что он действительно не знал, что делать. Сен-Жюст оказался увереннее.
Он высказывал свое мнение честно, откровенно и
вовремя, мыслил как хороший офицер - но многого не знал. Может быть, не чувствовал.
Этот человек, чья направленность на семью и детей, чья жажда настоящей справедливости
обеспечила бы ему долгую и счастливую жизнь, будь он хоть немного более ограничен, не
замечай он вокруг себя того, что дружно не замечают остальные - был наделен
искренностью и талантом к дружбе, а еще - к любви, но, как солдат идеи, он прежде всего
служил идее.
И мужество его в том, что он не предал ради идеи. Он не отдавал, он
соединял - пространство революции для него было тем пространством, в котором жили его
верность, любовь, дружба, честь. Иначе он не мыслил для себя революции.
Когда исказилось это пространство, он начал убивать - и умирать. Когда пришли убивать
тех, кто создавал, в его понимании, это пространство - он умер, выстрелив себе в сердце.
Невыносимо было бы идти на гильотину вместе с теми, кто строил стены нового мира.
Невыносимо было бы слышать крики толпы и знать, что ни один из орущих, из всей этой
спрессованной массы - не верит в то, во что верил он сам.
Умирала его вера. Легче умереть самому, чем пережить гибель веры. Пережить только для
последующей казни.
Он входил фактически в семейный круг Робеспьера - такого же, кстати, постоянного в
отношениях человека, - был другом Сен-Жюста, был женат на Элизабет Дюпле,
которая уже в том году ждала от него ребенка. Он не заблудился в путанице отношений, он твердо знал, кто ему друг, и только по счастливой случайности дожил до термидора: все его друзья, его "Школа Марса", которая потом была распущена, его вожак -
да, преданность была в числе лучших качеств, недаром Элизабет говорила о муже "моя
собака" - были по одну сторону барьера. Все остальные для него, при неизменном желании
уладить все миром, оказывались по другую сторону.
Он мог запросто забыть на столе пистолет, придя домой, и назавтра же найти десяток упущений во
вверенном ему деле - невнимательность в делах не была ему свойственна, только в личных
делах... И то, что он в целом не мог переубедить Сен-Жюста, подписывая вместе с ним
распоряжения о довольно жестоких мерах во время армейской инспекции, значит только то,
что он действительно не знал, что делать. Сен-Жюст оказался увереннее.
Он высказывал свое мнение честно, откровенно и
вовремя, мыслил как хороший офицер - но многого не знал. Может быть, не чувствовал.
Этот человек, чья направленность на семью и детей, чья жажда настоящей справедливости
обеспечила бы ему долгую и счастливую жизнь, будь он хоть немного более ограничен, не
замечай он вокруг себя того, что дружно не замечают остальные - был наделен
искренностью и талантом к дружбе, а еще - к любви, но, как солдат идеи, он прежде всего
служил идее.
И мужество его в том, что он не предал ради идеи. Он не отдавал, он
соединял - пространство революции для него было тем пространством, в котором жили его
верность, любовь, дружба, честь. Иначе он не мыслил для себя революции.
Когда исказилось это пространство, он начал убивать - и умирать. Когда пришли убивать
тех, кто создавал, в его понимании, это пространство - он умер, выстрелив себе в сердце.
Невыносимо было бы идти на гильотину вместе с теми, кто строил стены нового мира.
Невыносимо было бы слышать крики толпы и знать, что ни один из орущих, из всей этой
спрессованной массы - не верит в то, во что верил он сам.
Умирала его вера. Легче умереть самому, чем пережить гибель веры. Пережить только для
последующей казни.