Я просыпаюсь под дождь в кресле для посетителей на работе у Стрижа. Передо мной строгие чёрные зонтики для сотрудников, а над ними - стекло с каплями дождя, на столике у двери мои розы, и сейчас мы пойдём есть суши, потому что вокруг дым коромыслом, на работе все битком забито и одним кофе тут не обойдётся.
В двух кварталах отсюда в кафе Мыш закажет себе роллы, украшенные заячьей капустой, и будет всех бесконечно забалтывать, а мы будем сидеть, как два дурака, и с сожалением (или с каким-то ещё непонятным нам чувством) понимать, что во все сферы нашей жизни окончательно проникли дети, что это никогда не кончится, даже если они вырастут, а еще - что нам самим никогда (кроме редких случаев) не удавалось болтать так, чтобы кто-то так же внимательно слушал нас.
Поэтому мы обнимаемся и сидим так некоторое время, потому что бесконечно устали. В это время никто не говорит ничего.

Тремя часами раньше, отодвинув в сторону загруженную тележку, я изо всех сил тянусь к недоступной бутылке минеральной воды на дальней полке, стараясь сбить ее другой бутылкой. Телефон выпадает у меня из нагрудного кармана, падает на пол плашмя, но не разбивается, и я понимаю, что весь этот спектакль был только для того, чтобы я, подняв его, обнаружила целый экран, а на нем - только что пришедшее сообщение в мессенджере. Нет, гулять я не хочу. Я хочу поехать на бункер, спускаться по скалам, стараясь не беспокоить эндемичную растительность, и наблюдать ровный строй пеликанов, летящих в сторону Пасифики.
Женщина, которая мне пишет, сама находится между двух огней - ей нужно собирать вещи для переезда в другой штат и найти время на то, чтобы успеть встретиться со всеми до переезда. Ни один человек на свете не занят так, как она, но она, тем не менее, до последнего старается не забыть никого.
Мне тяжело думать, что ей может кто-то не ответить, ведь я уже знаю одного мальчика, не отвечающего даже маме. Поэтому я нахожу свободную секунду весь день, чтобы наконец ответить на три ее сообщения. Пять секунд... Десять секунд...
Часом раньше ухожу из магазина за четыре минуты до начала учебной пожарной тревоги. Мы здесь испытываем новое приложение, и поэтому к тревоге нас привлекать нельзя, и мне одобрительно кивает Кармен, которая бесконечно ходит между автоматами самообслуживания. Покупатели вечно забывают нажать нужные кнопки или стоят с беспомощным видом. Вокруг постоянно звучит испанская речь, но все слова в ней приличные - никто не успевает ругаться. Кармен тоже воплощает собой вполне понятную метафору - любому автомату, претендующему на то, что он работает сам, нужен живой и окончательно уставший от этого всего человек, который будет ходить и бесконечно взмахивать карточкой, обнуляя, обнуляя, обнуляя.

Пока я сижу в кресле на чужой работе, поглядывая на свои розы слева и на голубые тюльпаны справа, я пытаюсь читать не сработавшего на мне в своё время "Хулио Хуренито" и понимаю, что приобретённый за десять-пятнадцать лет опыт обесценивает эту книгу как нечего делать: за это время мне попадалось очень много людей, выдававших себя за Хулио Хуренито и презиравших все на свете, кроме здорового секса и нарушения общепринятых правил, отучая себя делать разницу между злом и добром. Даже не странно, что большая часть из них не стала Великими Учителями, а почему-то перелиняла в пугливых работников разного калибра, ни в чем не смеющих возразить мелкому, но злобному начальству, которое они когда-то мечтали хитро использовать - так как они перестали различать добро и зло, их оказалось легко перетащить куда угодно.
Мы прощаемся, и я везу домой Мыша. Я бы могла что-нибудь сказать, но это бесполезно. Дождь перешел горы и заливает все, начиная с нас и кончая произнесенными нами словами. Я и так знаю, что старший инженер должен торчать здесь всю ночь и часть утра. Мы ни одного дня на этой неделе не были нигде вдвоем. Надо будет найти время и оторваться.
Косатки больше не охотятся. Шторм всю ночь будет колотить в берег, как заведенный.