Кусок 10
он целиком состоит из давнишнего рассказа "Безмыслие" про одного бомжа и его тяжелую историю, неожиданно завершившуюся нежной дружбой с большим свирепым животным
БЕЗМЫСЛИЕ
Вергилий был бродила. Не бомж, не бродяга, а какой-то самый что ни на есть бродила.
Он был этого прозвания достоин. Он бродил.
Он был жуткий, бесссовестный, грязный, мрачный бродила. От его речи остались три знакомые буквы. Он спал в канавах, траншеях, на теплотрассах, в подвалах, в собачьих логовах, укрываясь собаками и швыряясь кошками в людей. У него была одна-единственная, пламенная страсть: он любил непрерывное передвижение.
Он всегда ходил куда-нибудь, а не торчал на месте и не лез в троллейбусы - откуда же у бомжа последнего разряда привычка к общественному транспорту? - и все обитатели теплого места рядом с кладбищем знали, что из-за угла скоро появится сосед, когда раздавалось мерное, знакомое - топ, топ, топ.
Он себя никак не называл, ясное дело. Просто студенты из соседнего медвуза иногда любили орать - вот, вот, Вергилий идет! И делали при этом какие-то странные жесты. Откуда у него это прозвание, никто уже и не думал.
Бродил Вергилий странным способом. Он ходил, но не так, как это делают обычные люди - передвигая ноги, раскачиваясь всем опухшим телом, размахивая руками и издавая странные звуки, он переживал при этом сложный внутренний процесс.
Внутренний процесс тоже был процессом брожения. Внутри Вергилий бродил примерно так, как бродит брага: мыслей у него было мало, поэтому сначала в его голове встречались какие-то ингредиенты, потом они перемешивались, его распирало, а потом мутная жидкость опьяняла его, готовя к новым подвигам. Это действие редко облекалось в слова.
Гости столицы его отгоняли от своих магазинов, москвичи не замечали, менты пинали, застав его спящим. Коллеги могли избить.
Из всего мира к нему относились хорошо только собаки. Собаки его не жрали.
Вергилием его назвал Виталий, бывший кандидат филологических наук, а ныне тоже обитатель теплого угла. Виталий часто был пьян до изумления, и его приходилось провожать на место лежки под размокшим щербатым козырьком, а делал это раз за разом кто?
- Эх ты, ты же и Баркова не читал... - ворчал иногда бомж Виталий, поучая доброго соседа. Как того зовут на самом деле, Виталий ни разу не спросил. - Бедняга...
То есть - вышеназванный бедняга что-нибудь сказал бы, если бы хотел связать два слова. Но ему обычно не хотелось связывать слова. Ему что-то очень мешало.
Когда ему не спалось, он топал по кладбищу кругами - туда, сюда, по центральной аллее - и рано или поздно встречал заблудившегося Виталия. Он ловил его за рукав, тащил к козырьку, насильно укладывал спать, бормоча невнятное, а потом уходил бродить дальше - топ, топ, топ.
Он знал, что, если ходить кругами, то через сотню кругов и еще немного небо посветлеет, станет грязно-серым, и тогда откроют ворота. И он выйдет на свою обычную дорогу, и будет мерить снег, асфальт и щебенку длинными шагами. Он терпеть не мог, когда не завязаны шнурки: тетки, торговавшие искусственными цветами, знали это, и обычно кто-нибудь, не убоявшись запаха, склонялся к нему и помогал с этим трудным делом. А то будет топтаться на месте, вопя и размахивая руками. Покупатели пугаются.
И тогда он широко улыбался, топал ногой и двигался дальше.
Асфальт под ногами сменялся здоровенной лужей, лужа - кучей глины, глина - чем похуже, а что похуже - свалкой. Но если его несло, он не останавливался даже на свалке. Иногда он не ел, не спал и не пил подолгу, потому что ходить было лучше, чем есть, спать или пить. Он заходил в подъезды, но разворачивался и выходил сам, без окрика - подъезды были тупиками. Там некуда было идти дальше.
Это утро застало его на разделительной полосе около Курского вокзала. Сонный мент прикрикнул на него, и Вергилий поспешил перейти три полосы, не сбавляя и не прибавляя скорости: для него был чрезвычайно важен ритм, а собьют его или нет, он не думал.
Он вообще не думал уже часов пять - внутри только что улеглась случайная еда. Ночью он хорошо начал, и движение захватило его целиком. Мент отстал, но какой-то водитель иномарки выскочил из машины, которой пришлось резко затормозить, вписавшись крылом в ограждение, и побежал за ним, вопя что-то страшное и размахивая монтировкой.
Откуда поутру в людях такая злость? - подумал бы Вергилий, если бы он вообще думал. Но мыслительный процесс еще не получил нужного топлива, а выбиться из ритма было бы равносильно смерти. Или, как минимум, горькой обиде. Можно было только смотреть и ходить.
И тогда Вергилий увидел переулок и свернул туда.
В переулке асфальт был серый, но какой-то непохожий на обычный асфальт, с голубым отблеском. Дома смыкались тесно, и Вергилий двинулся вперед, потому что "не вперед" для него было невозможно. Человек с монтировкой, бежавший за ним, был все ближе, но что-то ему помешало догнать Вергилия и ударить его. Он тихо всхлипнул, сказал "мама" и опустил орудие труда.
Но Вергилий продолжал идти, и водитель продолжал.
В конце переулка была лужайка, зеленая, с цветами.
Так уже было: он знал, что цветы - это ряска, а ряска - это пруд, но пруд мелкий, и потому двинулся вперед, погрузившись по шею в цветущую воду. Ряска немедленно облепила его до ушей, ноги погрузились в ил, но не идти было невозможно, и он преодолел прудик до конца. Вылезая из него, он чувствовал себя освежившимся. Мелкие рыбки на ходу обкусывали рукава пальто. Прудик был даже лучше ванны, которой Вергилий не видел много лет подряд. Ему на короткое время стало интересно, бредет ли водитель за ним, потому что ему там было бы по самые глаза, но отвлекаться и оглядываться было нельзя.
Топ-топ. После водоема должен был быть лес, и лес был. В лесу водились разные, по большей части - сказочные, звери, но обычно они Вергилия не трогали, а если и трогали, то нюхали и отходили. Лес кончался глухой каменной стеной, сквозь которую вел тоннель, и вот тут уже нужно было сосредоточиться, четко-четко выбивая ритм по каменному гулкому полу: топ-топ.
Если бы Вергилий хоть раз оглянулся, он был заметил, что лицо водителя приобрело неописуемое выражение, а глаза стали почти стеклянными, но он видел только то, что перед ним есть проход. Так далеко он еще не заходил, в лесу обычно стоило задержаться, и проход обычно кончался Москвой, но зимней мокрой Москвы тут не было, а было лето и узкий коридор среди стен - топ-топ - а после него - какая -то площадь, и площадь все ближе.
Замелькали люди в странной одежде, потом поплыли пейзажи крестьянского вида: вот телега на улице, вот лошадь, вот рынок. Там пахло едой, и чувство голода остановило бы даже Вергилия, но его отделили от рынка марширующие солдаты, а потом ряды и вовсе пропали - перед ним воздвиглась ратуша, и он прошел в сквозной проход, оставленный для карет и телег, и увидел окруженный высокими стенами двор, из которого не было выхода. Во дворе стояли повозки, толпились какие-то люди, а девочка четырнадцати лет держала в руках живую курицу, уставившись на него тревожным взглядом.
Такое уже когда-то могло быть. Он знал, что, если долго идти, куда-нибудь да придешь. А чем дольше идешь, тем меньше думаешь, и остается только самое простое, животное знание: куда повернуть, от чего убежать. Не надо думать о том, кто тебя накормит, кто оденет, кто спасет. Главное - не сбиться с ритма, и все будет просто.
Это животное знание подсказало ему, уже готовому начать думать и остановиться, сделать круг по двору. Главное было - перебирать ногами. Не останавливаясь, он ухватил с повозки какой-то фрукт, кивнул девочке и пошел обратно к выходу, стараясь не делать ничего, что было бы лишним.
Люди сдвинулись и закрыли выход.
Раздался отчаянный вопль водителя с монтировкой: его зажало в толпе. Вергилий попытался пройти насквозь - в былые времена удавалось и это - но люди были непрозрачными, их горячие руки приобрели обычную плотность, и последнее, что он мог делать, когда его подхватили на плечи и понесли - это перебирать ногами, задевая плечи и головы: правая, левая нога. Левая, правая. Люди ругались.
Его внесли в ратушу и поставили посредине здоровенного зала. В конце зала было возвышение, а на возвышении - резное кресло, где сидел мужик в кафтане и с затейливым париком-гнездом на голове. На лицах провожатых читался ужас, они шумели, как собачья свадьба, и Вергилий, еще не начиная думать, понял, что ситуация знакомая, что мужику отчаянно нужен кто-то, очень похожий на него, но не из их компании: этого незнакомого требуется подначить, как подначивают бездомных лысые парни в тяжелых ботинках. Он будет делать что-то бессмысленное. Некоторые заставляют людей плясать за бутылку, а потом бьют, поливают керосином и подносят зажигалку: если бы не необходимость шагать, он испугался бы до полной хрени, а то и облился, но ноги уже несли его вперед, а когда два здоровенных солдата остановили его, он затоптался на ковровой дорожке, чтобы не сбиться с ритма.
Мужик что-то сказал, и толпа радостно закричала. Вергилия опять подняли на руки и понесли дальше. За ним несли здоровенную дубину, у которой был такой вид, как будто она тыщу лет лежала в музее.
До городской стены он дошел сам - все охотники тащить его куда-то делись, осталась глазеющая толпа и эти, с дубиной. Люди выпихнули его за толстую стену и городские ворота, дубину положили рядом, а ворота начали закрываться - послышался скрежет, и огромная, окованная железом створка поплыла назад, таща за собой густую тень. В последний момент в щель протиснулся водитель с монтировкой. Глаза у него были совершенно круглые.
Поле накрыл стоваттный рев, и Вергилий понял, что бензином дело не закончится. Сейчас кому-то придет каюк. Наверное, там, на стене, с которой несутся лихорадочные вопли, есть такие же люди, которые снимают все происходящее на камеру: а потом будут хвастаться, и показывать другим, и...
Еще немножко, и он бы вспомнил, кто он и почему так любит бродить по улицам, но с того края поля приближалось уже что-то жуткое, оснащенное шипами, когтями и зубами.
Водитель с монтировкой совершенно охренел. Он издал страшный вопль, замахнулся своей железякой и побежал на это чудовище, не чуя ног. Вергилий смотрел, как они сближаются, как огромная когтистая лапа рвет водителя пополам, как пасть скалится в улыбке, как огромный хвост, развернувшись, сносит дерево, стоящее на холме, и треск звучит гораздо громче предсмертного крика.
Он продолжал переминаться на месте, чтобы не потерять землю под ногами, а потом пошел вперед, не очень-то понимая, зачем. Наверное, потому, что бежать было некуда.
Он упорно смотрел бы в землю. Земля была неплохая, с кустиками какой-то жесткой растительности, травой и желто-коричневой пылью, и ложилась под ноги спокойно, не исчезая и не превращаясь в болото. Но когда в поле зрения попал растерзанный труп водителя, Вергилий вздрогнул и поднял глаза выше.
Перед ним была шипастая морда чудовища.
Морда была огромнейшая, в полтора Вергилия шириной. Если бы не пасть, пожалуй, нельзя было бы сказать, где тут верх, а где низ: чешуя напоминала кору здоровенного дерева, но по фактуре была похожа на металл. Из-под верхней губы торчали два длиннющих клыка, голова венчалась петушиным гребнем, а с плоской равнины между пастью и гребнем смотрели два ясных, прозрачнейших желтых глаза, излучавшие свет.
От него веяло теплом, как от батареи, что было, может быть, и опасно, но хорошо и здорово.
Несоответствие этих глаз и этой морды сильно поразило Вергилия, и он, еще не начиная думать, но уже прочно стоя на месте - еще бы, такая картина! - развел руками, указав при этом на мертвое тело посреди кустиков и цветочков: мол, ты чего? Ты вообще — чего? Стыдно!
Чудовище шевельнуло хвостом и рявкнуло так, что заложило уши. А потом из его глаз потекли крупные слезы, тоже кристально-прозрачные и такого же желтого оттенка. Съесть хочет, догадался Вергилий. Но тут уже понял своим животным знанием, что есть оно, конечно, хочет, но почему-то не его.
И, повинуясь какому-то непонятному порыву, он широко раскинул руки, обнял чудовище и крепко прижался к нему, потому что уже давно замерз после купания в коварном озерце, а постоянная размеренная ходьба не дает человеку как следует согреться. Не об людей же тереться, в самом деле.
Чудовище затряслось, заикало и крепко-крепко обняло его когтистыми лапами.
Тут он обрел наконец способность мыслить и подумал: ой-ой, кажется, нам плохо.
Это была фраза из другой жизни, где на нем был белый халат, а в кармане лежал стетоскоп. В соседнем кабинете шумела бормашина, раздавалось жужжание, и зубы у некоторых были точь-в-точь как у этого кадра .
Со стен донесся многоголосый вопль ужаса. Интересно, скоро ли они загрузят фотки в интернет? - подумал Вергилий, наслаждаясь новообретенным процессом. Мысли были чистые и не бродили. А, может быть, и нет тут никакого интернета... Может, они тут не поняли, чего эта зверюга хочет? Может, она не хочет жрать именно людей?
Чудовище, кажется, не собиралось его есть. Оно всхлипывало, рыдало, обнюхивало полы драного пальто, разбитые ботинки и штаны, залепленные скотчем. Он аккуратно постучал кулаком по здоровенной лапе - мол, отпусти меня, а то уже ребра болят.
Животное знание все еще было в нем сильно. Оно давало ответы на вопросы. Поэтому Вергилий снял с себя пальто, потом четыре дырявых рубахи, свитер и штаны, потом ботинки и то, что называлось бельем, разложив их перед чудовищем - мол, если хочешь есть, ешь неодушевленные предметы. Чего ты. Он не очень понимал, так ли следует поступить, но другого ничего в голову не пришло.
Чудовище пошевелило их лапой, дохнуло, и шмотки начали оплывать, покрываясь зеленью. Скоро ядовитое дыхание полностью сожгло все лохмотья, но оставило на траве четкие контуры: они немедля покрылись новой травой, трава заплелась ковром, а потом приобрела странную плотность, и через несколько минут ошарашенный Вергилий держал в руках новые штаны. Все остальное, правда, было совсем на одежду непохоже.
Чудовище посмотрело на него и улыбнулось в редких сорок пять острых зубов.
В его желтых фарах светилось такое же жуткое одиночество, как у бездомной псины или бывшего кандидата наук. Еще бы, подумал Вергилий. Мало того, что жрать тут нечего, так и поговорить-то не с кем...
- А ты тут один такой красивый? А? - спросил он. - А кушать-то хочется? А хозяина-то нет?
Чудовище яростно закивало.
Со стен уже не вопили, а рычали и визжали от восторга. И тут уже мышление Вергилия дало сбой, и он задумался о том, не остаться ли в этом чудесном городе среди лугов и полей, с этаким верным чудовищем, два раза в год навещая могилу земляка и задавая пиры в обществе мужика, заседающего в ратуше - но тут он вспомнил, что есть Москва, и в Москве - зима, собаки, и какой-то несчастный бывший кандидат филологических наук, скользя и падая, бродит по мокрому, забытому всеми кладбищу, заковыристо ругаясь на латыни и не умея отыскать тропинку к теплому месту.
И такая его взяла тоска, что прекрасная страна и зеленые леса показались постылыми, а привычный ритм потихоньку начал брать верх, пробуждая животное знание - раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре! Только теперь он звучал, как барабанная дробь, и от этого было немножечко легче.
Вергилий помахал городу рукой, нашел взглядом подходящий проход между деревьями и уже собирался было в него шагнуть, как за спиной зашипели.
Чудовище подождало, пока он обернется, растеклось всей тушей по траве и умоляюще захлопало глазами - как будто просило: ну возьми меня с собой ! Возьми!
- Это ты со мной просишься? - озадаченно почесал в бороде Вергилий. - А там же собаки... И менты... и эти... и безмыслие!
Чудовище негодующе посмотрело на него и затрясло шипами.
- У меня там друг - пытался объяснить Вергилий. - Он тебя может испугаться. И чем я тебя буду кормить? А если тебя кто-нибудь обидит?
Но чудовищу, по-видимому, было плевать. Оно стукнуло себя в грудь третьей лапой, оскалилось и заворчало.
Н-да, подумал он, оглядывая животное. Обидишь такое, как же. И даже если вдруг какое-то безмыслие...
Делать было нечего. Вергилий аккуратно уселся на теплую, жесткую спину, взялся за роговой выступ над шеей, пнул чудовище пятками в бока и заорал:
- Поехали-и-и-и-и!
И они поехали. Чудовище вскинуло голову, завиляло хвостом и затопало иноходью, слушаясь всадника: топ, топ, топ.