Сана и ее сын

[MirandaGluk]

1. Айни

Утром моя мать поит меня сладким молоком, и я засыпаю. Мать берет в руки вожжи, запевает короткую песенку, и сквозь сон я слышу скрип колес - мы едем в повозке по берегу моря, и под колесами хрустит песок, а когда выезжаем на высокое место, то шум становится глуше, и шуршит сухая трава.
Я не знаю, сколько мы едем и куда прибудем в конце концов. Если мы остановимся на несколько дней, нас поймают солдаты королевской стражи, и мать посадят в тюрьму, а я растворюсь, исчезну, как будто бы меня и не было. Так сказала мать, и я ей верю.
Я не очень высокий для своего возраста, мне десять лет, но я похож на восьмилетнего, так что мои белые волосы не привлекают особенного внимания - у таких маленьких детей они больше выгорают на солнце. Так что иногда мы останавливаемся на два дня, и мать стирает наши пожитки, развешивая белье на кустах, а я пляшу и бегаю, радуясь тому, что могу жить, как все люди.
Она зовет меня Хи и не разрешает смотреть на солнце в упор.

Мать черноволосая, как все настоящие люди, и днем мы можем ехать, как все - если я не буду слишком высовываться из повозки. Я мог бы сидеть и не высовываться, но я скучаю и начинаю петь, и бормотать, и рассказывать сказки сам себе, и гадать на пальцах. Наконец я начал подглядывать, всовываться, и тогда она напоила меня молоком с маковыми слезками, и я начал засыпать, когда ей хочется.
Мы едем уже долго. Пятнадцать дней прошло, а для меня - почти месяц, ведь мать укладывает меня спать, когда ей хочется, и тогда сутки делятся надвое.

вот вам рассказ о странствующих, лунных и солнечных

"Айни не ворует - наставительно говорит мать. - Айни не врет. Айни не должна долго держать около себя выросших детей. Вот что такое айнил, ночные люди. Мы странствуем, мы идем за луной. Пока мы живы, мы в пути. А ты кто такой? Кто ты? Для чего ты мне?"
Она смотрит на меня из-под низко повязанного платка. Я очень хочу спать, я все это знаю уже давно, но она продолжает свои речи.
"Родился ты такой... на мою голову... - мать горестно качает головой. - Не умеешь играть в игры. Не умеешь работать. До сих пор не можешь себя прокормить. Единственное, чему ты выучился - драться да пасти овец! Что ты за дитя такое?!"
Я хочу ответить, что мы слишком мало жили на одном месте, но тут ответ уже готов. Обычно дети учатся всему нужному до шести лет, а ремесло познают уже у кого-нибудь в учениках - в мастерской шорника, кузнеца, бондаря, у бродячего знахаря: мне такого счастья не выпало. Меня никому не отдавали.
"Так и будешь всю жизнь при мне... Корми тебя, пои тебя"... Мать смаргивает слезу, руки у нее заняты, но слеза блестит, отражая малую часть утреннего луча. Солнце!
- Надоел со своим солнцем! - мать задергивает занавесь повозки. - Спать!

Мы жили не в городе. Я пока еще не знаю, что такое города изнутри, и мы набираемся храбрости, чтобы пойти туда, пристроиться к делу. Мать говорит, что так лучше, но боится солдат. Ведь если солдаты разнесли наш поселок, где мы жили с остальными детьми и мамами, то они могут сделать и что-нибудь еще, но в городе, говорят, все солдаты ручные, берут деньги и не трогают настоящих людей.
Настоящие люди - ночные. Они честные, но нигде не живут, верят Луне, и поэтому закон их отовсюду выгоняет. Остальные - земляные люди, они не странствуют, дружат с непонятными законами, живут на земле. Волосы у них от земляной жизни становятся разного цвета - цвета ржи, например.
Я родился неправильным. Я - солнечный. Беловолосым от рождения уготовано счастье, но я такой один, и поэтому счастье кажется мне непонятным словом, вроде кучи других слов, которые знают все, но не я . Наверное, счастья у меня еще не было, была только мать, а еще до того - были другие дети, матери, костры нашего лагеря - и потом еще немного.

Матери с детьми приезжают на взморье раз в год, чтобы воспитывать детей вместе, потому что вместе - легче. Они добираются длинными дорогами, как мы, в повозках или пешком. У нас есть лошадь, четыре колеса и сундук с одеждой, у некоторых нет и того.
Дети - маленькие мальчики и разновозрастные девочки, но большей частью - мальчики. Потом остаются только девочки. После шести лет всех мальчиков отдают земляным людям, в подмастерья, в ученики, работать в поле. Айни очень мало, и после войны мальчиков всегда есть кому отдавать.
Не знаю, правда ли это, но говорят, что айни-мужчин вовсе нет на земле.

Первый раз я увидел взрослых мужчин совсем близко, когда солдаты пришли ломать наши дома. Самый страшный из них заговорил с нами. Это был большой солдат, в красной рубахе и черных штанах, подпоясанных узким поясом. Он встал в дверном проеме, положил руку на косяк двери (дверь была из мешковины, болтавшейся там для защиты от мух) и громко заговорил. Я спрятался за мамину юбку и смотрел, как он уходит.
Мать собрала деньги в узелок, взяла меня за руку и пошла на луг, где паслась стреноженная лошадь. Она не сказала ни слова, но из воплей и криков за нашей спиной я понял, что все переезжают на новое место, нас зачем-то гонят, а дома сломают насовсем.
Мои волосы она припорошила золой, чтобы не подумали, что я - солнечный.
Солнечные рождаются редко, зимой, когда матери спят и не замечают. Это мать так говорит, чтобы я еще больше не понял. Говорит она редко, но длинно, и я поэтому научился говорить в первый раз на стоянке, с другими детьми, всего за месяц до лета.
У них были разные матери, так что я терялся поначалу: хитрые, добрые, хвастливые, злые, понятливые, глупые. И все жалели меня, почему- я еще не понял.
- Сана - говорили ей другие матери - ты слишком нетерпелива, Сана.
Мать отворачивалась и мотала головой, а мою руку сжимала очень сильно, до боли, чтобы я понял, что к ним подходить нельзя. Я и не подходил. Один раз чья-то веселая мать угостила меня арбузом. Мать увидела это, отвела меня домой, и я долго не мог сидеть. Не думаю, что она была злая.
Она зовет меня Хи.

Моя мать никогда не улыбалась и жила с одним и тем же выражением лица. Она могла месить тесто, потом вскрикнуть, встать и разбить миску, и никто не подозревал, что будет в следующий миг. Ее нельзя было угадать. Другие матери говорили, что это оттого, что у нее был свой собственный мужчина, и с тех пор она не такая, как все. Я спрашивал, что такое мужчина. Мне отвечали:
- Мужчина - это будешь ты, когда вырастешь.
- Как большой ребенок? - спрашивал я.
- Вот какой! - удивлялись матери и поправляли меня. - Мальчик. Ты мальчик.
- Я мальчик - сказал я, вернувшись к матери в этот день. Она заплакала. Я подумал, что мальчик - это что-то плохое, но потом понял, что раз большая часть детей у нас - мальчики, то ничего плохого в этом, наверное, нет, а мать плачет, потому что я вернулся поздно.

Имени у меня долго не было. При рождении меня назвали Аол, как отца, но мать очень долго звала меня "ребенок". Поэтому, когда другие дети играли со мной, они никогда не говорили "ребенок". Они называли меня "мальчик", "солнечный", потому что я смотрел на солнце и ловил его лучи. Мне это нравилось. Потом я стал Хи, но это - не мое имя.
Мне нравилось, что у настоящих людей есть имя. Айнил, странствующие. Будто ветер в ее волосах. Горячий ветер.
Я ее любил.

2. Сана

- Сана! - спрашивали ее товарки. - Сана, почему ты не скажешь, кто был у тебя? А?
Она не отвечала. Она вообще была неразговорчива. Как им объяснить, им, отдающим любовь по дороге за горсть воды или потому, что судьба так решила, что значит свой, единственный? У нее был муж, был целых два месяца, и лютая гордость, не позволявшая другим склонить голову перед законом, в ней расцвела буйным цветом.
У них был дом, единственный дом в деревне, в котором прижилась айни. Он был высокий, беловолосый, у него был топор, с длинной ручкой, блестящий боевой топор, и он воевал, а потом вернулся в дом и зажил там спокойно. Ничего другого Сана о нем не знала. Ее он повстречал по дороге с войны, когда в толпе у обочины увидел повозку маркитантки с отвалившимся колесом, а около нее - молчаливую женщину, которая яростно, как врага, била железо молотком, сколачивала ломаную чеку с оси.
Он взял ее с собой - починил колесо и помог, и она была не против этого. Она поселилась в большом доме, целых две комнаты, кухня и сад, и трогала непонятные вещи, и гладила их чуткими пальцами, и хотела быть с ним в его мире. Она понесла еще в дороге, и в этом доме, под крышей, родился сын.

Соседи не любили мужа. Он вернулся с войны неожиданно, он был собственник, его терпели. А уж такой жены, с черными косами, лунной крови, от него не ожидал никто. Здесь люди были не лунные, не солнечные - земляные. Жили на земле, говорили о земле.
Когда она с ребенком вышла в сад, кто-то кинул в них дрянью. Муж перемахнул через забор и отметелил обидчика. Хотел построить высокую стену, чтобы никто не посмел обидеть жену и ребенка. Как ей это было странно, как непривычно...
Не успел.
Он был слишком удачлив в делах, слишком умен, слишком добр к проигравшим. Его убили на улице люди, с которыми он заключал сделки на зерно, и Сана, не дожидаясь страшного, собралась и уехала вместе с сыном. Стояла теплая весна, и они двинулись на взморье, к поселку, который каждый год ставили айни.
Соседи уверяли, что она может жить в доме, ей никто бы ничего не сделал - но Сана не верила.
Ей в голову не приходило, что страшного, может быть, и не случилось бы. Айни стоит против всего мира, когда у нее ребенок: а если даже ребенка и нет, айни кочует, а не сидит на одном месте. На одном месте - уже слишком страшно.

Три года спустя он стал большой, умный, начал смотреть на мир с интересом, большим, чем положено кочующему ребенку, которому не стоит лишний раз поднимать головы. Она сначала пугала его, потом ничему его не учила, надеялась, что нарвется сам: но он без страха проходил под брюхом огромной кобылы - тяжеловоза на рынке, трогал маленькими пальчиками упряжь, лазал в мешки, заговаривал с людьми, не боясь ничего.
Он смотрел на солнце.
Отвары, которыми айни поят своих детей, действовали на него странно - он становился буйным, начинал бегать и кричать. И, сколько ни втирай в волосы золу, кожа слезет, но черными волосы не становятся - белый, он совершенно белый, хоть выгорай, хоть не загорай. Стричь тоже было бесполезно - скоро все отрастало. На них уже начали оглядываться, будто бы она не айни, а ночная тварь, укравшая ребенка. Пришлось ехать к своим и везти им этого выродка, этого... Ох, как она от него устала.

Когда стоянку разогнали первый раз, Сана плакала, уезжая. Все говорили, что она не любит сына, что она не воспитает его, что она спесива. Там, куда откочевали другие матери, ей места уже не было: эти грязные воровки и думать забыли о том, что она среди них - первая! Первая, кто смог родить солнечного сына! Они должны были кланяться ей в ноги, эти потомки ночного света, ей... да, ей, променявшей дорогую ночную кровь на жизнь изгоя.
Почему она так думает, она объяснить не могла. Да и высказать это им - себе дороже.
Крикливый муравейник соборной горы остался позади. Она заматывала волосы платком, красила хной, торговала с рыбаками на базаре, поселилась в краденом доме - доме, брошенном после войны. Два года она жила почти что как при муже, а сын рос, продолжая удивлять всех смекалкой и храбростью, слишком безоглядной для пятилетнего. Он спрашивал, можно ли быть рыбаком, и люди смеялись.
Все любили этого мальчика, из-за любви все и погорело.
Когда он подрос, люди наконец начали примечать, что Сана что-то слишком удачлива в торговле и больно хорошо выигрывает в кости, слишком долго тут живет, а не здоровается и не прощается, да еще и бьет ребенка почем зря, чего в деревнях рыбаков не случалось. Под ее окна ночью пришли, и пришлось быстро бежать, высвистывая из чужого сада беднягу лошадь. Времени на сборы Сане дали до рассвета - а с рассветом ее и духу там не было. По дороге вместо разбитой колымаги ехала нарядная повозка богатой торговки, чьи черные косы наконец вольно развевались по ветру. За ней бежал чумазый, коротко стриженый мальчонка, показывая встречным кулаки .
Как и положено при встрече с айни, люди не здоровались и не прощались.

Они поселились на отшибе, около города. Мальчик учился читать и писать, но толку от него было мало - днями напролет валялся в траве или играл-боролся с местными мальчишками, выходил у них первым, а на солнце глядел с высокой горы, не мигая. Местные пастухи говорили - он добрый, хороший парень. Он научился играть на свирели. Но прибытку не было никакого.
Ничего в нем не изменилось, и, хотя это никого не волновало, Сана начала плакать ночами, глядя, как он лежит, и вокруг него светится земля: мальчик спал на возвышении из утрамбованной глины, как здешние пастухи, а она не давала ему покрывала, не заработал еще ничего - но земля за ночь прогревалась до летнего тепла.
- Я буду пастухом? - спрашивал он.
- Нет! - кричала она. - Не хочу! Плохая работа, для земляных людей, глиняных людей!
Но он все равно уходил с пастухами.
Да, обычных детей отпускали от матерей годам к шести. Этого отпускать не хотелось: а сердце болело, в голову ударяла красная волна ярости, и тогда он бежал, спасаясь от матери, по окрестным холмам, отыскивая укромное место. Скоро она не находила его даже по запаху. Валялась во дворе на камнях, кричала - вернись! Вернись! Он возвращался и глядел на нее удивленно.
Он все прощал. Он говорил - мама, ты болеешь. Смотри, Яза передает тебе ласточкино гнездо и несколько яиц: свари его, съешь, и все пройдет. Смотри, Эйерис передает тебе лекарство от кашля: я рассказал ему о тебе, и ты скоро будешь здорова, если пойдешь в город, к лекарю... Я могу пойти в ученики к лекарю, раз уж не вышло пастухом.
Сана рычала. Еще бы! К чистому городскому лекарю! Кто тебя возьмет, врешь ты все! Нельзя тебе!
Нельзя так нельзя, отвечал сын. Поедем к морю, мама? Может быть, тебе лучше будет у моря, с другими?
И Сана снова поехала к морю.

Стоянка встретила ее неласково, как-никак столько месяцев она пропадала, не помогая ничем. Но ничего, на этот раз получилось, и их оставили в покое.
Хи было уже девять лет, и скоро должно было исполниться десять. Это очень ее пугало.
Вся ее жизнь с того момента, когда родился Хи, уходила в песок, канула в море. У нее не было воли, ни радости, ни новой любви - только он, ребенок, мальчик, которого по закону к шести годам должно было отлучить от себя: выживет, не выживет - кому нужен такой мальчик, отрезанный ломоть? Десять лет ей ничто не приносило счастья: ни веселые подруги, ни обман простаков, ни ночной побег, ни игра, ни воровство, презренное для айни, но такое притягательное для нее занятие. Она винила в этом только его, человека чужой крови, ребенка, который украл ее счастье.
- Вор! - Кричала она ему ночью, будила всю стоянку. - Вор! Уходи от меня! Ненавижу! Ненависть в тебе!
Крик разносился далеко, и все знали - опять безумная Сана решила среди ночи обругать сына. Его б отдать другой матери, но никто не знал, что делать с таким большим ребенком. Он мало мог позаботиться о себе: он слишком часто смотрел на солнце, а работа ждала: он умел драться, но не в солдаты же идти: он не мог жить один, а кормить его всем племенем было дело неслыханное.
Для нее он был великим вором, величайшим вором, родившимся в ее племени, ненавидевшем воров.

3. Дитя

Все может быть. Может быть, я слишком неладный: может быть, я слишком надоел маме, которую я люблю. Она любит темноту. Она старается приучить меня жить спокойно, чтобы нас не нашли солдаты.
Но пока моя мать дает мне сладкое молоко, и я еду с ней по берегу моря, и под копытами низкорослой лошади хрустит то песок, то сухая трава.
Я поворачиваюсь на другой бок и засыпаю.
Утром я преодолею сон, потянусь и протяну руку, раздвигая полог, и единственный солнечный луч поможет мне вырасти. Утром я стану взрослым, я буду ростом со взрослого мужчину, у меня будет оружие, а не тонкий прут: мое дело - защита. Мое дело - война.
Я хочу стать больше, стать сильнее, и когда я возьму солнечный луч в руки, он снова войдет в мою кровь.
Мать удивится, закричит, мать не узнает меня. Она не понимает, что другого пути у меня нет и не было; отец бы понял. Но у меня давно нет отца, и пришлось понимать самому. Слишком долго пришлось понимать.

Мой единственный отец - это солнце.
Я хочу видеть солнце.

Поздним утром Сана задремала, выпустив из рук вожжи. Старенькая лошадка свернула в тень, и первое, что услышал мальчик, был тихий, но резкий хруст. "Бедняга" - подумал он. - "Ничего, колючее здесь не растет".
Он потянулся к потолку. В нем зияла очень подходящая прореха.

Сана проснулась от собственного крика. Перед ней сияла, искрилась человеческая фигура - огромная, как на фресках, фигура воина, замахнувшегося топором. Может быть, ей и причудилось, но воин был настоящий. Все, чего она так боялась, случилось в одночасье - так подумала Сана и сжала кулаки.
- Так я и знала! - закричала она, пугая лошадь. - Так я и знала! Ты вырос, чтобы убить меня!
Фигура замерла в нерешительности.
Сейчас в нем, еще не расправившем плечи, бродило смутное чувство предназначения: белое было белым, черное - черным, красное - красным. Все на глазах становилось простым, ясным, великолепно задуманным и исполненным, и очень мало места в мире занимал истошный вопль человека, испуганного до тошноты. Но человека непременно нужно было защитить и успокоить.
- Что тебе нужно? - спросил он, поднося что-то маленькое к глазам, чтобы лучше видеть. - Что тебе нужно от войны и от мира, мама?

Сана опустилась на песок.
- Уходи - с ненавистью выдохнула она. - Уходи от меня. Нет тебе места. Уходи.

Воин вздохнул, бережно опуская повозку на землю.
Перед ним, словно огромный лист, исчерченный прожилками и пятнами, расстилалась страна, и чем дольше он смотрел, тем больше ему становилось ясно. Вот города... какие они маленькие! Вот леса... в них прячутся разбойники... Вот море... пираты и те, кто воюет с ними...
- Есть мне место - твердо сказал он, увидев сполохи на юге. - Есть. Вот оно.
- Опять... - простонала Сана, забившись под дышло. - Опять будет война... опять... а ведь всего немного лет прошло...

- Вы сами сказали мне, что я слишком большой, а толку нет никакого - сказал он, разминая руку и укладывая на плече топор с длинной рукоятью. - Ты говорила, что... что надо уходить. Что надо было расти побыстрее.
Вот я и вырос.