Город отца
читать дальше
Над тем городом было неправдоподобно красивое фиолетовое небо, переходящее в глубокую синеву. Город искрился вечерними огнями - на каждом свободном месте горела реклама, в вышине на одной из крыш крутился гигантский хрустальный шар. Что там за реклама была - совершенно неизвестно, она вся состояла из иероглифов, латиница попадалась редко и означала непонятное. Прямо передо мной изгибалась огненная река, разделённая на два потока, - правый был золотой, левый - красный. Мельтешенье огней, шум, гам, скорость...
Но в стороне слева, недалеко от дороги-моста-реки, вакханалия цветных точек отступала, и проявлялась негромкая вечерняя тишина; из тёплой полутьмы выплывала полуоткрытая дверь с фонариком над ней, окошко в стене и стул - вольно и спокойно стоящий на тротуаре рядом, словно верно ожидающий своего хозяина, вставшего на минутку к телефону.
Вот это невероятное сочетание буйства и безмятежности меня оттуда и не отпускало. Я колупался в пограничном пространстве, не в силах пробиться к этому стулу на тротуаре - но и не желая просто так вываливаться обратно в реальность. В том же ящике отцовского стола всегда лежала мощная филателистическая лупа - я с надеждой наводил её на город, но видел только бессмысленные разноцветные точки и ромбики - она только всё портила. Надо было делать по-другому.
Я водружал на стол чемодан электрофона "Молодёжный", раскрывал его (рискуя каждый раз крышкой разлить стакан с пыльной водой, вечно стоявший у дальнего края ближе к стене), включал в сеть и ждал, пока нагреются лампы. Когда красный огонёк на панели наливался светом, надо было почистить иглу звукоснимателя - это делалось пальцем - динамик рычал и хрипел, показывая полную готовность "снимать звук". Я ставил пластинки из отдельной коробки - они были мелкие и хранились доступнее всех - и вот тогда можно было снова входить в тот город.
Потому что Вера Матвеева пела: "Я ушла гулять по городу - слушать ветер и безветрие..." - и можно было слышать гудки машин и стук бабочек по фонарику.
А потом потому что сёстры Пинац пели: "Кинаоко э касанто - даи даи и-даи..." - и слышны были гул толпы на улице и шелест занавески на окне.
А потом была музыка со смешным названием "Летка-Енка" (которую, как известно, умеет танцевать слон), и это было тоже в тему и про этот город, и можно было почти дотронуться до этого стула и почувствовать, как он скрипит.
На обороте этой открытки, давно канувшей в Лету, были только японские иероглифы и никаких иных понятных надписей. И единственная теперь возможность узнать, что это был за город и где это место - спросить у отца, когда он случайно выйдет из двери, освещённой неярким фонариком, и усядется на стул, стоящий на тёплом тротуаре в сердце незнакомого ночного города, накрытого фиолетовым небом.